Питер в изнеможении откидывается на спинку стула:

— Но тебе сорок семь лет!

— Теперь изобрели всякие лекарства. Возраст больше не помеха.

— Я не знаю, Морин. У меня уже есть трое.

— Ну появится еще парочка, это уже не принципиально.

— Парочка?

— Это из-за лекарств. У тех, кто их принимает, часто рождаются двойни. Я узнавала.

Глаза Питера делаются круглыми:

— Узнавала вообще или конкретно?

— Конкретно. Я пошла к врачу. Он отослал меня к специалистам. Я пошла. Те сказали, у меня неплохие шансы. Теперь нужно расслабиться и получить удовольствие.

Она лукаво улыбается. Питер хочет возразить, но он уже знает по собственному опыту: теперешней Морин — сильной, уверенной в себе — сопротивляться бесполезно. Он покорно кивает, озорно улыбаясь в ответ.

Весна 1990 года. На пороге очередное десятилетие, но крепок еще дух былого — азарт игры и легких выигрышей еще не выдохся. Чарли внимательно разглядывает два лежащих перед ним на столике письма. Томми сидит напротив, на нем рубашка от "Габиччи" и фирменные джинсы. Братья молчат уже несколько минут. Томми понимает, что крыть ему нечем, в голову не приходит никаких более или менее сносных аргументов.

— Этого не может быть. Чего-то они там напутали, — наконец бормочет он, хватая одно из писем.

Эти две фразы он повторяет как заведенный, раз в пятый. И сидящий напротив Чарли раз в пятый отвечает все той же репликой:

— Я вызывал четырех оценщиков. Все они называют примерно одну и ту же сумму.

— Но твой дом не может столько стоить, это же гроши. Чтобы цена упала со ста двадцати кусков до семидесяти? Всего за два года? Бред! Твои оценщики явно что-то подтасовали. Им за это дают премию.

— Это независимые эксперты.

— Где ты нашел независимых? Они же все повязаны. У них одна забота — как облапошить честного трудового человека.

— Ну что ж, у них это неплохо получается.

— Нам необходимо сосредоточиться и посмотреть, что там у тебя с магазином. Ведь этот… какой-то там Баттерхрен…

— Баттерфилд.

— Этот Баттерхрен сейчас припрется сюда и будет мотать душу…

Чарли вздыхает:

— Кредиторы крепко меня прижали. Я не платил им всем уже больше трех месяцев. Такие стали драть проценты, не продохнешь. А торговля в последнее время совсем не идет. Я тут все подсчитал. Сейчас сам посмотришь, — говорит он, сунув руку в ящик стола, где лежит картонная плоская коробка с разноцветным яблоком на крышке[116] — из-под бумаги.

Коробка плотно набита листками формата А-4, исписанными каракулями, такое впечатление, что писал дефективный ребенок. Цифры расползались по белому бумажному пространству, как микробы под микроскопом, они вырывались за поля, они теснились, они забирались друг другу на голову, они собирались в многозначные числа, а числа — в многоярусные кривые столбики, когда их складывали, делили или умножали. Чарли и сам не мог толком ничего понять, вглядываясь в свою писанину, поворачивая листки то так, то эдак.

Томми морщится:

— Твой бухгалтер видел все это?

— Нет, я ему не звонил, разговорчики по телефону — роскошь, которая больше мне не по карману. Ничего, справился и сам. Нормально. Я и сам могу все подсчитать. Только не пойму, куда задевался листок с цифрами за последний месяц… Господи ты боже мой!

Он с досадой роется в бумагах, на столе растет горка из листков, наконец совершенно случайно вытягивает три листка с загнутыми краями, испещренные иероглифами, вписанными явно впопыхах. Чарли очень внимательно на них смотрит, будто скрытый в них обесцененный металл может под его взглядом превратиться в золото, надо только хорошенько сосредоточиться, достичь предельной концентрации сознания, как это делали алхимики.

— Посмотри. Судя по всем этим цифрам, я мог бы выкрутиться. Можно капитализировать аренду. Я могу вернуть поставщикам часть товара, попробую добиться уменьшения процентных ставок. Все упирается в приток наличности. Которой, по сути говоря, нет. Вот что меня убивает. Мне бы продержаться до Рождества. Накануне Рождества у меня самая торговля. Да, проскочить бы Рождество, и тогда все может еще наладиться. Можно продать "мерс" и купить что-нибудь более скромное.

— Гораздо более.

— Ну да, да. Гораздо более.

— Ну и сколько тебе нужно, чтобы выкрутиться?

— Сорок.

— Сорок фунтов? Сорок шиллингов? Или сорок гребаных пятифунтовок? Сколько, Чарли?

— Сорок штук: Если я сумею наскрести сорок тысяч, после Рождества оклемаюсь, увидишь. Смогу спасти и магазин, и дом, все. Тяжело будет, конечно. Но у меня все получится, я уверен, что получится.

— А если взять еще один заемчик?

— Никто со мной не станет даже разговаривать, Томми. Про мои кредиты известно всей Англии и всей.

Америке до берегов Суони[117]. Все теперь занесено в компьютеры, до последнего пенни. Они будут от меня шарахаться, как от прокаженного.

Чарли поднимает глаза на своего младшего брата. Унизительные слова, которые сейчас придется произнести, жгут ему горло. Он сглатывает. Томми на него не смотрит, будто знает, что сейчас прозвучит.

— Томми, ты бы не мог…

Тут раздается звонок в дверь. Сквозь оконное стекло видна темная фигура. Но ни тот, ни другой не трогаются с места. В дверь снова звонят.

— Лучше поскорее с этим разделаться, — тихо говорит Томми.

Чарли смиренно встает и направляется к двери.

Господин, стоящий снаружи, выглядит отнюдь не так, как полагается выглядеть материализовавшемуся духу возмездия, вестнику судьбы. Он улыбчив и весел, у него русые волосы и густые темно-русые усы, а в руках — синий кейс с золотым кодовым замочком. Господин одаряет Чарли сердечной улыбкой и протягивает ему пухлую лапищу. Совершенно очевидно, что он счастлив его видеть.

— Мистер Бак!

— Да.

— Здравствуйте! Я Лесли Баттерфилд, сотрудник "Северного национального банка". Полагаю, вас известили о моем визите.

Чарли мрачно кивает, и Баттерфилд тут же устремляется к развалившемуся в кресле Томми, который встречает его сумрачным взглядом. Визитер и ему протягивает руку, Томми приходится ее пожать.

— Здорово! Я…

— Знаю, знаю.

Томми не называет своего имени, лишь глубже вдвигается в кресло.

— Вы позволите мне присесть?

Не дожидаясь ответа, Баттерфилд усаживается за столик и кладет кейс на полированную столешницу. Потом начинает колдовать над своим секретным замочком. Набрав код, мистер Баттерфилд оборачивается к Чарли:

— Полагаю, нам с вами пора обсудить кое-какие проблемы?

Он раскрывает кейс. Внутри все разложено с чрезвычайной педантичностью. Скоросшиватели с разноцветными цифрами и буквами в одной стопке, листки с текстом, кое-где закрашенным маркерами, — в другой; а сверху прозрачные папки с острыми, как нож, краями. Они снабжены наклейками, тоже очень аккуратными. Кейс у этого вестника судьбы поистине модель идеального миропорядка.

— Да, наверное, — обреченно говорит Чарли, усаживаясь в кресло, стоящее напротив.

— А не выпить ли мне стакан воды, как вы считаете, мм? — говорит Баттерфилд, доставая пачку документов из помеченной буковками папки, размер типовой, А-4.

Чарли встает и направляется в кухню.

— Надеюсь, обойдемся без ядовитого зелья? Заранее благодарю.

Он улыбается Томми, тот прикусывает губу.

— Особенности моей профессии далеко не всегда позволяют мне рассчитывать на любовь соотечественников, — доверительным тоном говорит Баттерфилд, и улыбка его делается еще более сердечной.

Чарли возвращается с полным стаканом и ставит его перед посетителем. Тот смотрит на стакан, на Чарли, затем на Томми.

— А не положить ли нам в этот стакан кусочек льда, мм?

— Льда нет, — говорит Чарли.

— О-о!

При этом известии физиономия посетителя мгновенно мрачнеет. Он философски кивает, как будто вдруг понял нечто такое, что до сего момента было выше его разумения. Потом лицо его немного проясняется.