Чарли, приободренный тем, что тон Снежка стал менее враждебным, улыбается.

— Это как с телевизором. Вдаришь по нему разок, и он снова работает.

— Ну, если ты считаешь, что с моей головой нужно обращаться, как с телевизором…

— Да я так, к слову…

— Я понял, в чем дело. Они подошли ко мне, потому что я черный.

— Тебе показалось…

Ллойд чуть приподнимается на подушке и, повернувшись к Чарли, смотрит на него. В первый раз за весь разговор.

— Перестань, Чарли. Именно потому, что я черный. Слышал бы ты, что они мне говорили. Ниггер такой, ниггер сякой. В общем, дорвались, наконец отвели душу. Лупили и приговаривали: "Ну что, небось не нравится, черная шкура?" Я все пытался им втолковать, что я ничего не швырял в полисмена. И знаешь, что они мне ответили?

— Что?

— Они ответили: "Знаем, что не швырял". И давай гоготать.

— Это черт знает что такое, Снежок, это…

— А тот лысый, с маленькой головой, который шел рядом с тобой. Незадолго до всей этой заварухи. Я слышал, что он тебе сказал.

— Не понимаю, о чем ты…

— Он назвал меня черножопым. Долбаным черножопым. А потом кое-что сказал тебе. Что я мартышка. А ты только улыбался в ответ.

У Чарли начинает кружиться голова, к горлу подкатывает комок, он и не представлял себе, что от стыда может так сводить живот.

— А что я, по-твоему, должен был делать? Я улыбался совсем не потому, что был с ним согласен, просто…

— Я не знаю, что ты должен был делать, Чарли. Я только говорю, как все было.

— Я хотел его отбрить, думаешь, нет? Но я… Морщась от боли, Ллойд старается сесть. Чарли инстинктивно наклоняется и пытается ему помочь, но Ллойд с неожиданной силой отбрасывает его руку. Он немного разворачивается, чтобы видеть лицо Чарли.

— И ведь это было далеко не в первый раз. "Трижды ты отречешься от меня"[100]. Как сказал Иисус. А кто это был, Чарли?

— При чем тут Иисус? О чем ты?

— Павел, да? Или Марк[101]. В любом случае это был белый… беленький гад и скотина. Трижды отречешься, да. А что сделал я? Я подставил другую щеку[102]. Гиацинта моя, она сказала, что я должен подставить другую щеку, потому что она верит во все эти Христовы глупости, в Голгофу и в ангелов. Вот такой интересный бокс. Она сказала мне: "Подставь другую щеку, Ллойд. Ведь Чарли твой друг". Тот несчастный, тот несчастный горемыка в звериной шкуре, как вы его все травили, Чарли. Ты даже вскочил с ногами на стул. Я видел твое лицо, и ты тоже хотел, чтобы он умер. Ты готов был собственными руками его прикончить и выбросить с ринга. Я не мог больше там оставаться, Чарли, потому что если бы я остался, то уже не сумел бы внушить себе, что ты не такой, как все они, что ты другой.

Чарли вдруг слышит слабое "бип-бип" — это работает монитор, установленный рядом с кроватью Ллойда. Его ритмичное попискиванье действует успокаивающе, Чарли старается сосредоточиться на этом звуке.

— А после ты пригласил меня к своему брату поиграть в карты. Томми, твой сын, Майк Сандерленд, ну и мы с тобой. Братец твой даже не захотел пожать мне руку и приготовить для меня выпивку — тоже. Я был для него как пустое место — плюнуть и растереть. И что ты, по-твоему, должен был делать, а, Чарли? А я все слушал, все ждал, что мой старый друг Чарли поставит своего братца на место. Но тебя интересовали только твои карты. Только игра. Только как бы тебе выиграть, чтобы показать, какой ты герой, покрасоваться перед сыном и перед братом… особенно перед братом.

— Но я же ничего такого не сделал, Снежок…

— Ты ничего такого не сделал. И ничего не должен был делать. И в Уоппинге ты тоже ничего не сделал. Вы тут все одной породы, вы никогда ничего не делаете, вы всегда ни при чем.

Ллойд закашлялся. Так громко и так надсадно, что Чарли хотел позвать сестру, но приступ кашля постепенно утих. И тогда грянула тишина. Чарли лихорадочно пытался придумать хоть какие-то слова, чтобы заполнить страшную брешь пустоты и отчужденности, но она все росла и росла.

— Ты не совсем справед…

— Я знаю, что ты думаешь про Майка Сандерленда. Он действительно мешок с дерьмом. Весь в дерьме, до самых своих продажных белесых гляделок, которыми этот левак постоянно зыркал в правую сторону. Закружилась у мальчика головка, не думал я, что он клюнет на эти сучьи радости, а он клюнул. Черт с ним. Я был уверен, что у нас с тобой все честь по чести, что мы оба чтим правила маркиза Куинзбери, но и тут я ошибся.

Чарли снова умирает со стыда, но на этот раз к стыду примешивается легкое раздражение и протест. К чему вся эта истерика? Ллойд многое передергивает.

— Не горячись, Снежок. Ты слегка сгущаешь краски. Цветные люди…

— И какого же я цвета, Чарли? У каждого из нас есть свой цвет.

Чарли окончательно растерялся. Ллойд никогда с ним раньше так не разговаривал.

— Хорошо, черные люди. Карибские африканцы.

Ллойд уже остыл и заговорил прежним отстраненным тоном, как в самом начале.

— Посмотри на меня, Чарли. Я был красивым парнем, который мог стать великим боксером. Но не стал, не захотел портить свою пригожую рожицу. Правда, забавно получилось, Чарли? Особенно с рожицей… Подумаешь, проблема, правда? Рожица стала рожей. Теперь я такой же урод, как все вы. Такой же безобразный, как ты.

Чарли так и не придумал, что ему отвечать. Теперь Ллойд говорит почти шепотом. Веки его опускаются, будто его одолевает сон, и он уже почти не может ему противиться.

— Нет. Ты все-таки безобразнее, Чарли.

Чарли хочет поймать в холодном океане своей души слова, но их нет, эти серебряные рыбы ускользнули от него, уплыли прочь из его сетей.

— Снежок, мы почти пятнадцать лет знаем друг друга. Как можно ставить на них крест…

— И еще одна вещь, Чарли.

— Какая? Что еще? — спрашивает Чарли онемевшими губами, наклоняясь ближе, чтобы разобрать шелестящий шепот.

— Не называй меня Снежком.

— Я…

— У меня есть имя. Я Ллойд.

— Ллойд…

Он поднимает свою искалеченную руку и делает слабый взмах.

— Ты иди. Устал. Устал я.

— Ты что?

— Устал.

Откуда ни возьмись, появляется медсестра.

— Полагаю, мистеру Джорджу пора отдохнуть. Полагаю, вам лучше уйти.

Ллойд поворачивается и кладет голову на подушку, его глаза закрываются. Чарли поправляет ему одеяло и смотрит на сестру, потом трет переносицу, снова пытаясь придумать правильные и точные слова, но они опять не находятся и, вероятно, уже никогда не найдутся. Чарли встает со стула:

— Ладно, я пошел. Как-нибудь еще забегу, Сне… Ллойд.

Чарли поражается самому себе: голос у него почти нормальный, разве что чуть громче и бодрее, чем обычно.

Ллойд ни словом, ни жестом не отзывается на эту фразу. Чарли опять смотрит на сестру, та холодно улыбается и решительным кивком показывает на дверь. Чарли на пороге задерживается. Он поднимает вверх руку, как бы прощаясь, потом рука его бессильно падает, и Чарли медленно уходит.

Тысяча девятьсот восемьдесят седьмой. Январь. Морин, оседлав чресла Питера, ритмично и плавно раскачивается. Она изумленно прислушивается к себе, к этим волнам, нагоняющим одна другую, проникающим все глубже и одновременно рвущимся наружу, пронизывая почти нестерпимым сладостным жаром весь низ ее живота… Морин всегда считала, что подобные ощущения доступны лишь сексбомбам из порнушек и эротических романов, серия "Черные кружева". Ну и, само собой, героиням мыльных опер, без которых она просто не могла жить, а теперь почти их не включает.

Питер коротко постанывает чуть сиплым, срывающимся на фальцет голосом, это означает, что он на подходе. Крепко обхватив бедра Морин, он все крепче прижимает ее к себе. Лицо Питера еще сильнее ее возбуждает: яркие от прилива крови губы, пылающие щеки, дикие обезумевшие глаза. И вот он — все, конец; она чувствует острую, ни с чем не сравнимую радость, но продолжает следить за каждым его жестом, за каждой гримасой.