— Кэрол хорошая мать, — говорит Роберт.
— Ты и она… вы…
— Мы просто хорошие друзья. Я часто навещаю Чака. Он классный мальчишка.
Чак — довольно коренастый крепыш с густыми черными волосами. Он вприпрыжку несется к магазину, Кэрол идет следом. Не дожидаясь матери, он распахивает дверь и направляется прямо к Чарли.
— Ты, что ли, мой дед?
Чарли смотрит на малыша и видит, что в глазах у него васильковая синь. Густые черные волосы, точно такие же, как у самого Чарли, чудесным образом передавшиеся через поколение, не сыну, а внуку. Чарли протягивает руку, мальчик протягивает свою и позволяет Чарли ее пожать и один разок встряхнуть, но потом отбирает.
— В общем, да, — говорит Чарли.
Мальчик уже на него не смотрит, он внимательно разглядывает железную дорогу.
— Ты хотел бы стать машинистом? — спрашивает Чарли.
— Не-а, — бормочет Чаки, не глядя на деда. — Я хочу быть полицейским.
— Хорошее дело, — говорит Чарли. — Как раз то, что нужно.
— Быть машинистом неинтересно.
— Здравствуйте, мистер Бак, — говорит Кэрол.
— Ну зачем так, теперь можешь звать меня просто Чарли.
Решительно преодолев три разделяющие их шага, он крепко обнимает Кэрол, спрашивая себя, почему он не обнял точно так же сына? Кэрол, немного выждав, деликатно отстраняется. Чак жмет на всякие рычажки и кнопки на выставленных моделях.
— Он похож на вас, — улыбается Кэрол. — Правда, Роберт?
— Не повезло бедняге, — добродушно ухмыляется Роберт.
— Но дед-то старый, — говорит Чак.
— Действительно старый, — говорит Чарли, скорее самому себе, изумленный тем, как больно ему осознавать этот непреложный факт. Он оборачивается к Кэрол: — Ты все еще слушаешь эту кошмарную музыку?
— Да, — говорит Кэрол.
— Хочешь, одолжу тебе Мантовани? — шутливо предлагает Чарли.
— А это кто? — чуть нараспев спрашивает Чак. Его выговор слегка напоминает материнский, — та же северная тягучесть.
— Никто, — говорит Чарли. — Один дядя, который был когда-то очень важным, почти как король.
Наступает долгое молчание. Слишком давит на всех груз прошлого. Слишком свежи раны. Роберт смотрит на часы:
— Нам, пожалуй, пора.
— Как? Уже? Вы побыли у меня всего пять минут.
— Честно говоря, мы приглашены к маме. Она готовит обед, ну и вообще, хлопочет. Я просто хотел посмотреть, как ты тут.
— Ты бабушкин муж, да? — спрашивает Чак.
— Теперь уже нет, — говорит Чарли. — Мы с ней разженились.
— А почему? — спрашивает Чак.
— В жизни всякое случается, — отвечает Чарли.
— Правда, пап, — говорит Роберт, смущенно переминаясь с ноги на ногу, — мы уже опаздываем.
— Ну, раз опаздываете… Ладно. Передавайте Морин привет, наилучшие мои пожелания, договорились?
— Да, конечно, папа. А магазин у тебя классный, здорово смотрится.
— Спасибо.
Роберт хочет еще что-то сказать, но вместо этого отворачивается.
— Мне… мне очень жалко, что так все вышло… В смысле… у вас с мамой.
— Что поделаешь, так уж…
— … легли карты, — подхватывает Роберт.
Чарли улыбается:
— Я как заезженная пластинка, старый зануда.
— Да нет, что ты. Ведь и у тебя когда-то все было нормально. Жизнь сложная штука. Всякий может ошибаться.
— Мудрая мысль, сынок.
Он протягивает Роберту руку, и тот крепко ее жмет. У Роба железная хватка, а ладонь намного больше отцовской. Взгляды их снова встречаются, но лишь на пару секунд.
— Как-нибудь еще увидимся, пап.
— Обязательно. Смотри береги себя, ладно?
— Это ты себя береги.
— Я горжусь тобой, Роб.
— Я знаю. Знаю, что гордишься. — Он улыбается. — Чак, не хочешь поцеловать своего дедушку?
— He-а, — говорит Чак. — Я же не гей.
Все трое взрослых начинают хохотать, искренне, от души, окончательно преодолев неловкость. Чак тут же заливается слезами.
— Что такое, Чаки? — спрашивает Кэрол.
— Вы все надо мной смеетесь.
Кэрол берет Чака на руки, и он потихоньку успокаивается.
— Скажи дедушке "до свидания".
— Пока, дед. — Чак прижался лицом к материнскому плечу, поэтому голосок у него приглушенный.
— Пока, Чак. Заходи как-нибудь проведать своего старого деда. Будем с тобой играть в паровозики.
Чак, подняв голову и оборачиваясь к Чарли, кивает.
— До свиданья, Кэрол. До свиданья, Роб.
Чарли смотрит, как они забираются в машину, слышит, как рычит мотор, и вот они уже трогаются, развернувшись в сторону севера, в сторону дома Мо и Питера. Чарли пытается представить, что у них там сегодня на обед. Самого его дома ждет жаркое из свинины, одна порция, упаковка из универсама "Маркс энд Спенсер".
--
Вечером Чарли откупоривает две бутылки красного вина, надо ведь отметить день открытия своего центра. Надо полагать, вино приличное, одна бутылка стоит три девяносто девять, считай, четыре фунта. Он жадно глотает разжеванный кусок, свинина попалась вкусная. Но вообще-то еда для Чарли теперь, после развода, скорее мучение, а не радость. Удивительное дело, ведь они с Морин почти не разговаривали за обедом, но когда рядом кто-то сидит, все совсем иначе, это уже не вульгарное утоление голода, не просто удовлетворение сугубо животной потребности. Когда подходит очередь пудинга, шоколадной пористой массы, доведенной до нужной кондиции в микроволновке, уже почти опустошена вторая бутылка. Поддевая ложечкой похожий на губку землистого цвета пудинг, Чарли думает о Роберте, о Морин с Питером, о том, что его от них отделяет три мили. На экране телевизора что-то громко орут, примитивные драмы и бесконечные сюжетные повторы в сериале "Жители Ист-Энда" действуют на Чарли умиротворяюще, ему приятно видеть знакомый лондонский уголок, к которому он до сих пор привязан. Теперь уже его самого не оттащишь от всех этих мыльных опер, теперь ему необходимо чем-то заменить отсутствие реальной жизни, это для него — как витамины Морин, которые она принимала для укрепления костей и для упругости кожи.
Жуя жаркое, Чарли поглядывает то на площадь Альберта (где в данный момент выясняют отношения персонажи сериала), то в местную газетку, полную фотографий несимпатичных детей, скачущих на батутах в форме уродливых замков, марафонцев-инвалидов, для которых устраивают спецсоревнования. А статьи и заметки посвящены главным образом преступлениям. Грабежам и разбоям, похитителям часов "Ролекс" и мелким мошенникам. От Блетчли до Лутона вся страна наводнена гражданами, жаждущими прикарманить законное имущество более удачливых соотечественников. Теперь понятно, почему у Роберта такой измотанный вид, думает Чарли, пытаясь как-то переварить этот повсеместный крах всего и вся, нащупать какие-то обломки былой устойчивой общественной жизни и соединить их в своем сознании, хотя общества как такового больше нет. Чарли совершенно согласен с определением миссис Тэтчер. Общества нет. Есть одни личности[108], сидящие в одиночестве по своим домам, вроде него, пытающиеся ужиться с собственным "я". Кому-то это удается лучше, а кому-то…
Чарли листает страницы. Приятное волнение, вызванное знаменательным событием, окончательно исчезло. И разом навалились все проблемы: куча долгов — как теперь все это возвращать, где брать деньги на еженедельную аренду, да еще такие расходы на закупку товара. Чарли смотрит на стены гостиной, представляет, как выглядят невидимые под штукатуркой кирпичи, прослоенные раствором, и это немного его успокаивает. Он просто смотрит, а стоимость стен между тем растет, и, соответственно, его благосостояние — прямо из ничего. Вот она, его палочка-выручалочка, его спасение, если что… Томми знал, что говорил, цены на недвижимость растут и растут. Прямо-таки с неодолимой силой.
Отогнав посредством этой отрадной мысли свои финансовые тревоги, Чарли острее начинает ощущать пульсирующую внутри боль. Он вдруг осознает, что она не оставляет его с того проклятого дня, когда Морин сама прикатила на машине, а он еще тогда удивился, как же она решилась, без прав-то? Да, с того памятного дня, когда он набросился на свою жену с кулаками, с того дня, когда она в последний раз заботливо смахнула крошки с его рта. Именно после нежного прикосновения ее пальцев разлился в груди этот невероятный холод, а сердечную мышцу свело так, что Чарли больше уже не мог дышать полной грудью, спазм не проходил. В лондонские его годы, а это почти вся жизнь, тоже хватало огорчений, и на работе, и в семье, но они вписывались в понятие "житейские". Нет, никогда раньше он не испытывал этого дикого ощущения: сердце вот-вот разорвется от невыносимого бремени. Теперь он знал причину, знал имя этой напасти, этого проклятья двадцатого века, знал, отчего по его жилам разливается холод, знал страшную цену подобного жизненного виража. Оно, словно паразит, пожирает живые существа изнутри. Одиночество.
