Василий Михайлович давал театру напрокат из своей лавочки поддевки, сюртуки, костюмы, за что, кроме платы, получал контрамарки. Здесь я впервые увидел оперу «Русалка».

Безумный восторг вызвали во мне декорации, в особенности подводного царства. Я на всю жизнь запомнил отдельные сцены оперы.

Бабенька мне сделала очень строгое внушение за посещение театра.

— Молиться надо, а не представления смотреть, — сердито ворчала она».

А дома, у отца, дела принимали все более печальный оборот. Ко всему прочему Павел Дмитриевич страдал от астмы и малярии. Настал день, когда он решил оставить портновский промысел и стал работать городским фонарщиком. На его обязанности лежало летом освещать городской сад «Липки», а зимой — улицу Панкратьевскую; В этой работе ему стал помогать Ваня. «Я помогал отцу в тушении фонарей. Помню, с каким страхом я проделывал это поздно вечером в городском саду «Липки». Следуя за ночным сторожем, звонившим в колокол, что для посетителей означало, что сад закрыт, и тушил фонари. Мне всегда при этом казалось, что из-за кустов и деревьев, постепенно погружавшихся в темноту, кто-то выскочит, рисовались всякие страхи».

Каждый год с наступлением тепла Павел Дмитриевич как-то оживал, ждал, не наступят ли перемены к лучшему. Но жизнь приносила лишь новые тяготы. В этот период Бардины перенесли еще одно испытание: страшный голодный 1891 год и последовавшую за ним холеру.

Саратов тех лет «славился» огромной запыленностью и плохим водоснабжением. Эпидемии дизентерии, брюшного тифа и холеры ежегодно уносили многие сотни жизней.

Холера, пришедшая сюда после голодной зимы 1891 года, косила людей особенно безжалостно. В памяти у Вани Бардина сохранились сцены, когда забитые, невежественные жители порода, беднейшая часть его населения, бросились громить холерные бараки, полагая, что именно они являются рассадниками страшной заразы. «Большинство населения улиц, — вспоминает он, — на которых жила основная масса приволжской голытьбы — галахов, считало вполне определенно, что холера — это дело рук «очкастых» людей, носивших очки и белые воротники, одним словом, студентов, докторов и жидов, которые посыпают повсюду какую-то белую муку (хлорную известь) и тем самым разносят заразу.

И вот однажды стало известно, что громят городскую больницу, разбили холерные бараки и выпустили всех больных. Когда я по оврагу прибежал к больнице, то увидел настоящее побоище. Ничего не противостояло здесь натиску озверевшей толпы. Люди кричали, вопили, били оконные стекла, ломали инвентарь больницы, рвали подушки. Изгнанные из больницы люди, если могли, уходили куда глаза глядят, другие корчились в мучительных судорогах…

Вызванная из лагерей рота солдат навела порядок сначала холостыми залпами, а затем боевыми патронами, несколько человек пострадало. Затем появилась казачья сотня с нагайками… Но этим дело не кончилось. Более серьезная битва разгорелась в центре города, на Немецкой улице и Соборной площади. Здесь громили и поджигали аптеки, магазины, склады».

Холера 1892 года унесла в городе и его окрестностях множество жизней. Почти вымерли кварталы, населенные беднотой. Из детей Бардиных остался в живых один Ваня.

Призвание… Как часто оно встречается у человека? Как проявляется? И всегда ли мы замечаем этот дар природы? Не гибнет ли он у многих незамеченным, не получившим применения?

Огромная, необозримая проблема! Наверное, она будет существовать, пока есть человечество.

Нелегко поймать за хвост эту жар-птицу — свое призвание! Нелегко, несмотря на кучу различных рецептов и советов педагогов и психологов. Счастлив тот, у кого оно проявляется ясно и настойчиво с детства. А другие? У других — у тысяч и тысяч яркое, недюжинное призвание обнаруживается по милости Господина Случая. И кто скажет: сколько при этом бывает вложено обыкновенной настойчивости, упрямого труда? Не приходит ли к нам талант творца как закономерное порождение целенаправленного и неравнодушного труда, как диалектический скачок, знаменующий превращение количества в новое качество?

Впрочем, жизнь, как и истина, всегда конкретна. Бесконечно сложна и бесконечно разнообразна. При желании в ней всегда можно найти явления, факты, подтверждающие самые различные теоретические рассуждения.

…Бардину было двадцать семь лет, когда он впервые увидел металлургический завод. Восемь лет спустя он стал главным инженером одного из крупнейших металлургических заводов Юга в царской России. Это было его призванием!

«Была ли у меня мечта стать металлургом? — писал Иван Павлович в своей книге «Жизнь инженера».

Мне было двадцать семь лет, когда я впервые увидел металлургический завод. Он поразил меня. Металлургия захватила все мое существо.

Но путь, которым я шел к металлургии, был чрезвычайно извилист и запутан…»

Автор не преувеличивал. До того как стать металлургом, он имел возможность остановить свой выбор по меньшей мере на пяти самых разноликих профессиях. Впрочем, расскажем об этом в хронологическом порядке.

Вряд ли можно осуждать различные пожелания, порой весьма настойчивые, родственников Вани Бардина — каждый из них, в меру своего мировоззрения, хотел по-своему видеть будущее мальчика.

«Двоюродный дед мой, торговец готовым платьем, Василий Михайлович, бабенька, да и все другие родные, — пишет в своих мемуарах И. П. Бардин, — хотели видеть меня приказчиком, а затем, конечно, владельцем какого-нибудь торгового предприятия. Их желание объяснялось просто: студенты в бога не верят, в церковь не ходят, нечего и готовиться к тому, чтобы попасть в их число. В крайнем случае они согласились отдать меня в городское училище, где учатся только четыре года, плата за обучение меньше и откуда в студенты не принимают. На это они готовы были дать денег сколько потребуется».

Иного мнения держалась тетка Александра Михайловна. Она уже не учительствовала на селе, а, перебравшись в „Казань, училась на фельдшерских курсах. «Племянник должен учиться в гимназии, — решила она. — А затем и в университете».

Но легко это сказать… А сделать?

Первую (и единственную) попытку сделали его родители. После первых трех классов начального училища мать Вани повела его в гимназию. О том, что из этого получилось, много лет спустя академик Бардин рассказал в своем обращении к советским ребятам — учащимся ремесленных училищ:

«Когда я был еще мальчиком, меня не приняли в гимназию. «Что делать сыну сельского портного в гимназии? — сказали моим родителям. Все равно вы не сможете платить за обучение».

Эти слова я помню всю жизнь, много раз я вспоминал их позднее, много пришлось мне пережить подобных Оскорблений, потому что половина моей жизни прошла до Октябрьской революции. Такие странные разговоры непонятны вам, молодым».

В этом же обращении-беседе Иван Павлович делится с будущими тружениками, молодыми представителями Его Величества рабочего класса, своими мыслями о труде, о призвании:

«Что я видел в жизни светлого, что было у меня самое интересное, увлекательное, волнующее, разнообразное и богатое?

Труд.

У нас, металлургов, благодарная профессия. Нам дано счастье видеть продукт своего труда, делать осязаемые вещи, превращать бесформенные комья руды в огненно-слепящий металл, в чугун, прокат, литье, в рельсы, швеллеры, двутавры — вещи нужные, весомые и зримые. Вот эта зримость всегда привлекала меня в металлургии.

Помню, в молодости я был чернорабочим в Америке. По десять-двенадцать часов трудились мы в изнуряющем жару. Работали с напряжением, до потери сил, по вечерам лежали пластом, неспособные даже думать. И все-таки я испытывал какое-то удовлетворение. Вот толкнул раскаленную болванку на валки… и получилась вещь — огненный, постепенно меркнущий рельс или светящийся бич — будущая проволока. Это я сделал рельс, я сделал проволоку из бесформенного куска металла!

Многие инженеры, мои сослуживцы, не поняли и не приняли революцию. Одного из них я встретил позже в заграничной командировке — в Люксембурге. Он разговаривал со мной с опаской, и я не сразу понял — почему. Оказывается, он боялся, что я захочу поселиться в Люксембурге. А в той стране не было места для двух крупных инженеров. Мы бы отнимали друг у друга заработок, сбивали цену!