Король тем временем находился подле Мадам. Она сказала ему, что он теряет самую верную свою служанку из всех возможных. Король ответил, что опасность не так велика, и все-таки он удивлен ее твердостью, считает, что она исполнена величия. Мадам отвечала, что ему прекрасно известно: она никогда не боялась смерти, боялась лишь утратить его доброе расположение.

Король заговорил о Боге. Затем вернулся к докторам. Он застал меня в отчаянии, ибо те вовсе не давали ей лекарств, в особенности рвотного; король оказал мне честь, заявив, что врачи в растерянности и сами не знают, что делают, но он попробует вразумить их. Поговорив с докторами, король подошел к постели Мадам и сказал ей, что он хоть и не врач, но предложил сейчас докторам тридцать разных снадобий. Те отвечали, что надо подождать. Мадам, заметила, что умирать следует по правилам.

Понимая, что надеяться, по всей видимости, не на что, король со слезами простился с нею. Она сказала, что просит его не плакать, что он растрогал ее и что первая весть, которую он получит завтра, будет известие о ее смерти.

К постели подошел маршал де Грамон. Мадам сказала, что он теряет в ее лице доброго друга, что она умирает и по ошибке думала сначала, что ее отравили.

Когда король удалился, я осталась подле нее. «Госпожа де Лафайет, – обратилась она ко мне, – мой нос уже заострился». В ответ я только лила слезы, ибо она говорила правду, я просто еще не успела обратить на это внимания. Затем ее переложили обратно на большую кровать. У нее началась икота. Она сказала господину Эспри, что это предсмертная икота. Мадам уже несколько раз спрашивала, когда она умрет, и опять спросила, и, хотя ей отвечали как человеку, далекому от конца, все прекрасно видели: надежды нет никакой.

Мадам ни разу не обратила свои помыслы к жизни. Ни разу не обронила слова о безжалостной судьбе, предвещавшей ей смерть во цвете лет; ни разу не спросила врачей, нет ли возможности ее спасти; и никакой жажды лекарств, кроме тех, что заставляла ее желать нестерпимая боль; полное спокойствие, вопреки жесточайшим страданиям, вопреки уверенности в неминуемой гибели и мыслям о яде; словом, беспримерное мужество, которое не поддается описанию.

Король уехал, и врачи заявили, что надежды нет никакой. Пришел господин Фёйе. Он говорил с Мадам со всей суровостью, однако ее расположение духа ничуть не уступало его суровости. У нее возникли некоторые сомнения относительно того, что прежние ее исповеди могут оказаться недействительны, и она попросила господина Фёйе помочь ей исповедаться окончательно; Мадам сделала это с чувством глубокого благочестия и величайшей решимостью жить, как положено христианке, если Господь Бог вернет ей здоровье.

После исповеди я приблизилась к ее кровати. Подле нее находились господин Фёйе и капуцин[203], ее обычный исповедник[204]. Этот добрый отец хотел поговорить с ней и пустился в рассуждения, утомлявшие ее; она обратила ко мне взор, в котором отражалось то, что она думала, затем перевела взгляд на капуцина: «Предоставьте слово господину Фёйе, отец мой, – сказала она с восхитительной лаской в голосе, точно боялась рассердить его. – Потом и вы скажете свое».

В эту минуту прибыл английский посол[205]. Едва увидев его, Мадам сразу же заговорила с ним о короле, своем брате, и о том горе, которое причинит ему ее смерть; она уже несколько раз говорила об этом в самом начале своей болезни. И теперь просила передать ему, что он теряет человека, который любил его больше всех на свете. Затем посол спросил ее, не была ли она отравлена. Не знаю, сказала ли она ему, что была, зато прекрасно знаю, что она просила его ничего не говорить об этом королю, ее брату, просила прежде всего оградить его от этой боли, а главное, просила, чтобы он не вздумал мстить, ибо король Франции тут ни при чем и не следует его винить.

Все это она говорила по-английски, но так как слово «яд» звучит одинаково и на французском, и на английском, услыхав его, господин Фёйе прервал беседу, сказав, что следует обратить свои помыслы к Богу и не думать ни о чем ином.

Мадам получила предсмертное причастие. Затем, так как Месье вышел, спросила, увидит ли она его еще. За ним пошли; он приблизился и со слезами поцеловал ее. Она попросила его удалиться, сказав, что он лишает ее твердости.

Меж тем она все больше слабела, и временами начинало сдавать сердце. Прибыл господин Брайе, превосходный доктор. Сначала он не отчаивался и решил посоветоваться с другими врачами. Мадам велела позвать их; они попросили оставить их ненадолго вместе. Но Мадам снова послала за ними. Они подошли к ее постели. Речь шла о кровопускании из ноги. «Если вы собираетесь это делать, то нельзя терять времени; в голове у меня все путается, а желудок полон».

Они были поражены такою небывалой твердостью и, видя, что она по-прежнему желает кровопускания, решили сделать это. Но крови почти не было, и при первом-то кровопускании ее вышло совсем немного. Врачи сказали, что собираются прибегнуть еще к одному средству, однако она ответила, что хочет получить последнее миропомазание, прежде чем что-либо принимать.

Прибыл епископ Кондомский, Мадам сразу же приняла его. Учитывая состояние, в котором она находилась, он говорил с ней о Боге с присущими всем его речам ораторским даром и религиозной святостью. Он заставил ее сделать все, что считал необходимым. В сказанное им она вникала с небывалым рвением и поразительным присутствием духа.

Пока он говорил, подошла главная камеристка, дабы подать Мадам что-то нужное. И Мадам, до самой смерти сохранявшая привычную душевную учтивость, сказала ей по-английски, чтобы епископ Кондомский не понял этого: «Когда я умру, отдайте епископу изумруд, который я велела заказать для него»[206].

Пока он говорил о Боге, на нее напало что-то вроде сонливости, которая на деле была сродни беспамятству. Мадам спросила, нельзя ли ей немного отдохнуть; он сказал, что можно и что сам он тем временем пойдет молиться за нее Богу.

Господин Фёйе остался в изголовье кровати, и почти в ту же минуту Мадам попросила его вернуть епископа Кондомского, ибо почувствовала близкий конец. Епископ подошел и протянул ей распятие; она взяла его и с жаром поцеловала. Епископ Кондомский по-прежнему разговаривал с ней, и она отвечала ему все так же здраво, словно не была больна, продолжая держать распятие у губ. Только смерть заставила ее выпустить распятие из рук. Силы оставили Мадам; выронив распятие, она потеряла дар речи почти в то же мгновение, что и жизнь. Агония ее длилась всего минуту, и после двух или трех еле заметных конвульсивных движений губ она скончалась в половине третьего утра, через девять часов после того, как ей стало плохо.

Хотя эта повесть и была благосклонно встречена теми, кто ее прочел, автор не решился назвать себя; он опасался, что его имя повредит успеху книги. Он знает из опыта, что порой сочинения отвергаются публикой из-за низкого мнения, которое она имеет об авторе; он знает также, что добрая слава автора нередко придает цену его сочинениям. Итак, он предпочел по-прежнему оставаться в безвестности, чтобы суждения были свободны и беспристрастны, а тем временем станет ясно, действительно ли эта повесть столь понравится публике, как я на то надеюсь.

Роскошь и нежные страсти никогда не цвели во Франции столь пышно, как в последние годы царствования Генриха II[207]. Этот государь был любезен, хорош собою и пылок в любви; хотя его страсть к Диане де Пуатье[208], герцогине де Валантинуа, длилась уже более двадцати лет, она не стала от того менее жаркой, а свидетельства ее – менее очевидными.