— Я военный моряк, для меня награда необходима. И тот, кто хочет лишить ее моряков, тот или враг или жестокий завистник. Но, исполняя долг, я не жду награды.

— Браво, Ушаков! Слава — детище долга, и для меня это тоже высшая мера. Я все блага брошу под ноги этому высшему закону чувств. Мой девиз для моряков: послушание! Почтение королю! Ненависть ко всем французам! Вы ненавидите французов, адмирал?

Ушаков вздохнул, вспомнил про погибших при штурме Корфу солдатах и ответил:

— У меня нет нужды их ненавидеть. Они обыкновенные неприятели. Раньше это были американские и английские каперы, потом турки, ныне они. Я не питаю к ним отвращения, я хочу их победить.

— Я хочу победить всех врагов, — сверкнул глазом Горацио, он привстал, стукнул кулаком по столу, — однако нынешние французы — язва рода человеческого.

— Да, ныне они наши враги, — согласился Ушаков. Нельсон снова успокоился, обмяк, как-то подобрел и с нескрываемой доброжелательностью обратился к собеседнику:

— Вы знаете, адмирал, я считаю, что один англичанин равняется трем французам, и я лично всегда готов сражаться на своем корабле с тремя неприятельскими. Но в Абукире мой план был таков, чтобы поставить три своих корабля против одного французского. Вы думаете, я боялся их? Нет, я обеспечивал победу.

Горацио испытующе посмотрел на Ушакова, ожидая реакции, и, не дождавшись, спросил сам:

— А как вы добиваетесь ее?

— Я согласен с вами, адмирал, — кивнул Федор Федорович, — в бою надо создать превосходство. Превосходство скорости, умения, точности, мощи орудий, маневра, воодушевления в два или, как вы считаете, в три раза, тогда враг побежден. Действительно, надо создавать перевес.

Английский командующий вскочил, в нервном возбуждении заходил по каюте, ему давно не приходилось разговаривать с профессионалом, боевым адмиралом его масштаба о вещах, которые обеспечивают успех боя, о тонкостях военно-морского искусства. Сегодня он не думал о превосходстве своего гения, он просто говорил с коллегой, равным ему по таланту.

— Я считаю, что судьба боя решается здесь, — Нельсон постучал себя по голове. — Если я больше продумал ходов, чем мой противник, бой — мой!

— Без сомнения, ваша милость! Так же как и здесь, — приложил руку к сердцу Ушаков, — сердце моряка должно быть воодушевлено на бой и свято верить в истинные победы.

Сейчас согласился Горацио, сегодняшняя беседа для него шла более легко, чем предыдущие.

— Скажите, Ушаков, — искренне поинтересовался он, — как вам удалось удержать в повиновении свой флот и этих варваров, когда вы осаждали крепость? Ведь это нудно, нелегко и опасно караулить у норы? Сие больше подходит охотничьим собакам, чем морякам.

Ушаков сегодня тоже испытывал доверительное чувство к союзнику и сказал то, что не доверял бумаге:

— Да, осада изнуряет не только осажденных. Мы были недалеки от краха. Голод. Кончились заряды. Однако дух российских матросов был подъемный, а у французов он был угнетен. Французам не откажешь в храбрости, но они сникли, ослабили сопротивление и проиграли.

Вбежал вестовой, перебил их наметившийся контакт, доложил:

— Адмирал Блистательной Порты Кадыр-бей!

— Полномочный министр российского императора Италинский!

— Русский вице-адмирал Карсов!

— Не Карсов, а Карцов! — поправил Ушаков. — Ну, милостивый государь, вам встречать! Да, наверное, и первый министр Актон отчалил от пристани.

А дальше уже все было, как и в предыдущие встречи. Ушаков и Карцов хотели согласовывать план совместного действия против Мальты с английской эскадрой. Нельсон же, «хотя казался согласным», как записали в «историческом журнале» русской эскадры, к такому согласованию не приступал, заявляя, что некоторые его корабли следуют в порт Магон для исправления, другие в Гибралтар, чтобы нести патрульную службу против возможного прорыва французского флота. Особенно озадачило Ушакова сообщение о том, что португальские войска, блокирующие Мальту вместе с эскадрой контр-адмирала Ница, возвращаются в Лиссабон.

Ушаков предлагал совместную блокаду и штурм, а англичане отводили флот и предлагали русским кораблям лишь патрулировать вокруг острова.

— Я, милостивый государь, не пастух у французских овечек, а боевой командир, что умеет сражаться и побеждать, — начиная сердиться, выговаривал он Нельсону. Тот горько вздыхал, может быть, и давал понять, что это не только его решение, но ничего другого не предлагал.

Взволнованный Актон, что прибыл после начала переговоров, вытащил гербовую бумагу короля и разрешил спор. Король умолял союзников отправиться в Неаполь «для восстановления и утверждения в оном спокойствия, тишины и порядка и прочих обстоятельств».

— Ну что ж, исполним просьбу августейших особ, — обратился Ушаков к Италинскому, — ведь и нам его императорское величество Павел I наказывал оказать всяческую помощь королевству Обеих Сицилии. Я уже по просьбе господина фельдмаршала графа Суворова-Рымникского капитана Пустошкина с кораблями «Михаилом», «Симеоном и Анной» с авизами послал под Геную для блокады оной, три фрегата под началом Сорокина выделил в Неаполь. Видимо, и всей эскадре следовать туда же надо. — И, считая переговоры законченными, встал, протянул руку Нельсону: — До свидания, адмирал! До скорого свидания на стенах Ла-Валетты!

И не вина русского флотоводца, что та встреча так и не состоялась.

«Исполняя волю и пожелание его неаполитанского величества», русская эскадра в начале сентября стала полукружием в заливе у столицы Неаполитанского королевства. Ушаков вскинул свою спутницу — подзорную трубу и долго всматривался в мягкие и красивые очертания города. На итальянской земле он уже бывал, довелось ему видеть здесь и мишуру богатства, и дикость нищеты. Нет, не увидел он здесь, в этих краях, ни разумных порядков, ни разумной отеческой власти. Многое казалось ему в зарубежье странным и миражным, каким-то игрушечным, неживым, кукольным.

Вот и сюда прибыли они для важного дела — спасения неаполитанского короля, но возвышенности и святости монаршего сана не почувствовал. К русскому графу, полномочному министру, да — почтение, а к этому монарху, сбежавшему из своей столицы средь шумного бала, он отнесся, как к карнавальной маске. Говори ей пустые слова и знай, что под ней другая личина. Какая?

Русские офицеры, посланник рассказывали о пустоте, трусливости, напыщенности короля, о злопамятности, беспощадности королевы.

Ушаков про себя сокрушался: сколь же ничтожных особ ему приходится защищать. Напоминали они ему ионических нобилей. Напыщенны, как индюки, родство помнят, а забот о подданных, о людях подчиненных как не бывало. Да разве бы смог он победы свои одержать в Черном море, здесь, у Венецианских островов, Корфу взять, если бы о матросах не заботился, экипажи не снабжал всем необходимым. Как же они хотят в своем королевстве жить и править оным, ежели подданные у них хуже скота? Почтительно и твердо отписал Фердинанду и Актону, что необходимо для мира и спокойствия «общее прощение».

Граф Мусин-Пушкин-Брюс, что прибыл тоже сюда на корабль, снисходительно рассмеялся при встрече.

— Кому вы пишете? Я уже имел честь вызвать неудовольствие таковой же просьбой. Думаю, и вам несдобровать после сих уязвительных для королевской пары просьб. Я-то чую, что мне придется уехать, и рад сему. Надоело, признаться, видеть сии позорища палаческие на всех площадях.

Граф приехал, чтобы пригласить адмирала в свой неапольский дворец, и быстро уговорил Ушакова посмотреть «уголок российской земли». Дом был расположен недалеко от гавани. Решили пройти пешком в сопровождении матросской охраны. С первых шагов по твердой земле красота города растворилась. У берега жирные собаки подскакивали и обрывали куски мяса с ног повешенных, у стенки, обрызганной кровью, молча сидели исхудалые дети. Их, казалось, уже ничто не могло оторвать от земли, так бессильны и немощны они были. Ушаков передернулся, крикнул мичмана и отдал приказание привести с корабля команду и котел каши. «Повешенных похоронить, детей накормить». Всю дорогу до дворца посла его трясло. Нет, покойников он не боялся. На то и бой, чтобы были живые и мертвые. Но вот так измываться над противником, так зверски стращать — этого он не признавал, даже ненавидел.