...Никогда он не был созерцателем, уповающим на Бога и на Адмиралтейство. Добивался всего, писал, жаловался. Ругался почем зря. И за это его не любили в кабинетах начальнических, в Адмиралтейств-коллегии морщились, на корабельных стапелях хмурились, когда он приезжал. Купцы, поставщики всякие руками разводили: «Ну несправедлив ты, батюшка адмирал». А он не несправедлив, а строг и требователен был, не любил, когда любое дело, малое или большое, спустя рукава делалось. А паче чаяния с обманом, нерадением постоянным, без попытки к улучшению, боролся. Столь же строг и даже беспощаден к своим командирам был, к помощникам ближайшим. Те иногда, хоть в плач кидайся, такие выговоры и слова резкие слышали. Нравилось ему строгим, что ли, быть? Или тогда важным мог показаться? Да нет, нравилось ему, чтобы был порядок, не тот мелочный порядок прусский, когда главное, какая пуговица где пришита да как долго может матрос вытянувшись и не шевелясь простоять. А тогда, когда все к бою и походу на кораблях готово было, каждый знал свой маневр, место свое. Когда все знают, за что, с кем и когда сражаются. Да! Все. И командиры, и простые моряки. Командиры, конечно, люди дворянского, высшего происхождения, образованные. И тем паче дело знать должны.

Вот и тут, на выходе в Дарданеллы, распек своего капитана Ивана Степановича Поскочина. Он старался неплохо, но, видно, всегда что-то чуть-чуть недоделывал, недоучивал своих матросов. По приходе в Босфор Федор Федорович заметил, что линейный корабль «Святая троица», коим командовал Поскочин, не сразу на якорь стал, отдрейфовало его далеко от общей стоянки. Подумал тогда: «Волнуется капитан. Долгое время на гребных судах служил. Первый раз такой поход». Не стал делать замечание. А сейчас, когда он эскадру начинал выводить в Дарданеллы, Поскочин снова с каната якорного сорвался, не смог сделать поворот к фордевинду. Отданный тут же другой якорь не удержал корабль на месте, и он дрейфовал к берегу. Вся эскадра задержалась на несколько часов. Ожидала. Ордер написал Поскочину: «...Крайне я всем оным недоволен и таково неудовольствие вам объявляю, и, если что-либо неприятное через сие последует, я отнесу оное к вашей неисправности».

Нет, еще раз убедился он, что ошибки и промахи замечать надо. Указывать на них. Требовать устранения. И показывать, как нужно действовать правильно. А если просмотреть, простить, то они снова повторятся, да еще и увеличатся. Строгость ко всем проявлял, но и заботился о каждом. Мешали и это делать. Что положено — не давали. По ордеру императора направляет Адмиралтейств-коллегия в поход, а жалованья не выдает, мундирных денег не подготовила. А ведь известно, что те, кто в плаванье, да еще зарубежное отправляются, тому повышенное жалованье выдается, на одежду и обмундирование дополнительно платят. На берег даже команду в Константинополе не мог отпустить. Одеты плохо, многие не обуты. Вот и начинай баталию, когда войско босо. Написал 2 сентября срочный рапорт в Адмиралтейств-коллегию. Знал, что обидятся — докучает адмирал, скажут. Но ведь дурь у них там в головах. Прислали из Ахтиярского порта ассигнаций на четыре с половиной тысячи. Но здесь же их никто не берет, не только за настоящую цену, но и «за великим уменьшением». Думал три дня и решил обо всем еще раз доложить Павлу. Знал, что в Адмиралтейств-коллегии из себя выйдут: императору жалуется! А он не жалуется, а просто сообщает, что с января денежных сумм не платили офицерам, порционных денег не выдали в августе за поспешностью действий. Конечно, он и сам решил не ждать денег и выкрутиться. Попросить у Томары 60 тысяч рублей и «кредитивы» через него получить, но на это «высокое разрешение» надобно. Чиновники сие дело начнут разжевывать, раздумывать, спихивать один на другого, а ему в поход уже надо, в бой надо. Или стой и жди, когда в адмиральствах решатся на эти растраты, или в рвении своем отправляйся в плавание без денег и одежды. Он не мог ни то, ни другое себе позволить. Ждать не мог — иначе не Ушаков был бы. Но и с голыми двигаться не хотел. В Европу все-таки эскадра идет. Да и гарантировать себя надобно: всегда ли турки снабдят. Потому и направил Павлу рапорт. Пусть император поморщится от столь незначительных для него просьб, но и решит. Тем более что Ушаков написал в рапорте, что о выдаче денег штаб— и обер-офицерам в Уставе военного флота значится: «в дальние вояжи отправляемым эскадрам и кораблям выдавать на шесть месяцев, по истечении коих они должны будут получить в том месте, где тогда флот находиться будет, по цене во что обойдется там обыкновенная матросская порция для заготовления вновь съестных припасов».

Император должен знать, что он не за прибылями и даровыми заработками гоняется, а требует то, что всеми регламентами и уставами определено.

Вот в этом, в исполнении необходимого и обязательного был строг Ушаков. А по этой причине каждый день у него были столкновения, споры, обиды. Утешал себя: не для нужд собственных, для Отечества стараюсь.

Греки все чаще и чаще поворачивали голову в сторону России. Она была для них притягательным центром, местом, где их принимали как верных друзей, давали должности, земли, принимали на службу, пускали в церковные храмы, которые часто и назывались греческими.

Особую категорию составляли офицеры, моряки, состоявшие на русской службе.

Екатерина открыла для них специальный Корпус чужеземных единоверцев. На недавно освобожденных южных землях Новороссийского наместничества греки тоже чувствовали себя неплохо. Вместе с единоверными русскими, украинцами, армянами они составляли основную часть населения. Еще в 1778 году за несколько дней генерал-аншеф Суворов, чтобы лишить строптивого крымского хана денежной поддержки самой хозяйственной и богатой части населения, переселил всех христиан из Крыма в наместничество на северное побережье Азовского моря. Так и возникли тогда города с преобладанием греческого и армянского населения — Мелитополь, Мариуполь, Нахичевань у крепости св. Дмитрия Ростовского (ныне Ростов-на-Дону). Греки — отставные моряки и офицеры, селились в Херсоне, Николаеве. Николаев им очень нравился, и они щедро награждали его эпитетами, даже предсказывали ему будущее Афин. До Афин дело не дошло, тем более что новый южный порт с незамерзающей бухтой появился рядом. Он сразу привлек внимание купцов, торговцев всех мастей, моряков, искателей приключений, трудовых людей и авантюристов. В 1794 году на месте турецкой крепости Хаджибей стал возводиться порт, город и крепость. Прозорливый взор Суворова увидел здесь немало выгод и утвердил начало строительства. Талантливый архитектор Де-Волан предложил план строительства. Бурную деятельность по возведению и обустройству города развернул генерал русской службы Де Рибас, потомок испанских дворян, поступивший на русскую службу еще в период первой русско-турецкой войны. Он, говорят, оказал услугу графу Алексею Орлову, заманив на корабль небезызвестную княжну Тараканову (самозванку, объявившуюся в те годы в Европе и напугавшую Екатерину, после ЛжеПетра — Пугачева). Затем, порасспросив русских офицеров и узнав, кто вхож в царские дворцы, он очаровал вельможу Бецкого, бывшего в те годы довольно близким к Екатерине. Очаровал и его приемную дочку и сразу стал «своим» в коридорах власти. Повоевал на юге под началом Потемкина, участвовал под командованием Суворова в штурме Измаила. В общем, был довольно храбрым воином. Но вот проявил себя и в градостроительстве. Говорят, что он не гнушался запустить руку и в государственную казну. Но ведь не был пойман, а энергии в устройстве дел ему было не занимать. И поэтому наряду с мифами о его деяниях были и реальные успехи, которыми испанский сын России законно гордился. Главную же тяжесть строительства нового города вынес русский плотник, украинский землекоп, каменщик из Могилева, кузнец из Чернигова и корабел из Архангельска. Трудовые люди нашего Отечества. Им-то, первым строителям, и следовало бы поставить памятник в нынешней Одессе.