А уж чтоб капитан в судовые дела вник — ни боже мой! Рябов ото всего кэпа освободил, сам вкалывал за десятерых, зная, что придет когда-нибудь и его, капитанское, время… Как красивую сказку вспоминал он откровения старого мастера, с которым встретился в доме отдыха однажды, в Океанской.
— Другие были времена, — вздыхал пенсионер-судоводитель, — чтили тогда капитанов, понимали люди, что тот, кто Бог в море, должен быть окружен почестями и на берегу… Сейчас ведь как? Не успел яшку в Золотом Роге кинуть, а уж на причале куча инспекторов стоит. И санитарный, и пожарный, и техника безопасности, и портнадзор, и из Морского регистра парни… И все норовят к капитану, только мастера им подавай — и больше никого. К нему вопросы и по грузу, и по топливу, и по дебоширству в команде… Задергают капитана до такой степени, что капитан и на жену родную смотреть не может, не поднимается у него… взгляд, молодой человек. Такие дела… И думает тогда капитан: скорее бы в море от этой сутолоки!
Рябов пожимал плечами. Старик говорил по уму. Разве он сам не наблюдал такое?
— А ведь раньше все не так было… Идем мы в порт, не в свой, где приписаны, в чужой порт, да только и понятия тогда такого не было: «чужой»… Для моряка любая гавань — родной дом. Вот… Даю я с моря радиограмму: закажите мне номер в отеле «Конкорд», на втором этаже, окна во внутренний сад, хочу, дескать, отдохнуть от вида моря. И пришлите на причал такси… Подхожу и вижу: машина ждет. Пароход мой, заметьте, швартует старпом, я только рядом стою традиции ради и на всякий случай. Одет по полной форме, саквояж собран в каюте. Подали веревки на берег — жму старпому руку и говорю опять-таки традиционное: «Буде что произойдет — найти меня знаете где». Спускаюсь по трапу, авто рядом, сажусь — гуд бай пароход, команда, береговые хлопоты. Все дела ведет старпом, который когда-нибудь станет капитаном. А я отдыхаю на берегу. Наношу визиты знакомым, принимаю их сам, езжу за город, прогулки верхом, охота, театр. Словом — жизнь, молодой человек. Капитан, который берет на себя риск отвечать за всех и за все в такой несвойственной и враждебной людям среде, каким является море, имеет право на небольшие мгновенья береговой жизни. Да… Раньше корабли были деревянные, а люди плавали на них железные…
Став капитаном — «первым после Бога», Рябов и среди коллег стремился занять главенствующее место. Ни одно начинание атлантических рыбаков не обходилось без того, чтобы в нем хоть как-то не принимал участия капитан Рябов. Довольно скоро он занял известное положение в определенных сферах, о нем постоянно справлялась главная контора на Рождественском бульваре, были сделаны Рябову и предложения, связанные с серьезной руководящей работой на берегу.
Но берега Рябов боялся. Он понимал, как там все не просто, опасался, что ему не справиться с изощренными интригами сухопутных ловкачей… Это тебе не судно, где действует устав, в море только он определяет отношения людей, и никакой тебе демагогии… Термин этот был вторым бранным словом у Рябова.
Правда, он был уже намерен согласиться на перевод в главк заместителем по флоту, это был невиданный скачок для капитана БМРТ, но тут приключилась история с Мариной Журавской, и об эдаком служебном взлете оставалось только вспоминать с неутоленным вожделением.
Причины, по которым решился Рябов оставить Валю с двумя дочерьми, были сложными и противоречивыми.
Никто ни о чем не догадывался, и потому случай этот заставил говорить весь Калининград. Ни рыбаки, ни их жены, а также и начальство не могли взять в толк, почему Рябов, рискуя заработать крупные неприятности, сменял, как говорится, кукушку на ястреба, ушел от веселой и красивой Вали и чудесных дочек, от доброго налаженного быта к неприятного обличья бабище Журавской, неряшливой, с хриплым прокуренным голосом фельдфебельского тембра, обладающей сомнительной репутацией сорокалетней холостячки, у которой если что и было за душой, так это ученое звание… Так ведь не с доктором наук ложишься ты, извините за выражение, в постель!
Люди всегда плохо знали, не понимали Рябова. И им было невдомек, что именно в докторской степени Журавской и было все дело. Издавна сидела в рябовской душе заноза, и никакие личные его успехи не могли занозу эту вынуть…
Рябов был незаконнорожденным ребенком. В наше время и выражение-то это как-то не звучит, махровый, прямо скажем, анахронизм, и как социальное явление последствий никаких не вызывает. Трагедии на этот счет больше не разыгрываются. Законодатель и тот от прочерка в метрике отказался. Да только все это не так просто… Канули в прошлое проблемы, связанные с тем, что незаконнорожденных лишали наследства, которое выражалось в предметах материальных: родовых замках, земле, сокровищах предков. Но есть и другой вид наследства, ценность которого не избыла. Речь идет о духовном наследстве. Вот его-то и был лишен Рябов и не мог простить тому, кто наделил его «незаконной» жизнью.
Мать его, Рябова, происходила из крестьянской семьи и жила в деревне Пленицыно Волоколамского уезда. В трудное время тридцать второго года, похоронив обоих родителей и определив младших сестер и братьев в «люди», шестнадцатилетней девчонкой пришла она в Москву и нанялась домработницей в профессорскую квартиру.
А дальше все пошло по избитому и жизнью, и литературой сюжету. Молодой, но уже пробивающийся в гении профессорский сын. Деревенская простушка, благоговейно относящаяся к «ученым людям». Союз здоровой крестьянской непосредственности и взращенного несколькими поколениями интеллекта. А от этого союза головокружение и тошнота, не ускользнувшие от опытного глаза мамы-профессорши.
Истории никакой не случилось. Студенту сказали, что Аннушка срочно выехала в деревню, где умер дядя и оставил ей хозяйство в наследство. Студент погоревал малость, хотел было податься в Волоколамск и разыскать там свою «барышню-крестьянку», но близилась экзаменационная сессия, потом мама увезла его поправлять силы в Коктебель… Словом, через год студента женили, потом готовилась диссертация, родился первенец, и профессорский сын так и не узнал, что появился на свет и растет потихоньку маленький Рябов.
Жилось ему трудно. Парнишка был развитой, рано научился читать, знал поболе сверстников, но знания его пропадали втуне, не с кем было ими поделиться. Мать с превеликим старанием выходила его, устроившись ученицей ткачихи на фабрику в Орехово-Зуеве и определив младенца в ясли. Кое-как войну пережили, постепенно вошел Рябов в тот срок, когда нужен стал парнишке наставник-мужчина, а мать так бобылкой и осталась, всем пожертвовала ради сына, не хотела для него отчима.
Тайну своего рождения Рябов вырвал у матери, когда минуло ему четырнадцать лет. Разыскал он дом своего отца, тот был уже доцентом, но объявиться ему Рябов не захотел. Часами следил он за входом отцовского дома, постоянно узнавал об отце и его домашних, крадучись провожал родителя в институт, а кровных брата и сестру в школу. Летом он выследил их на даче, спрятавшись в кустах, слушал беседы за вечерним чаем на веранде…
Тогда и понял Рябов, а может быть, осознание этого пришло во взрослые годы, какого духовного наследства он лишился. Как ни учись ты в вузе, как ни старайся набивать карманы дипломами, таким, как эти профессорские внуки, тебе не быть. Опоздал ты, Рябов… Дух высокой культуры закладывается в сознание с пеленок. Но и этого мало. Нужна череда поколений, окруженных атмосферой интеллектуального общения. А для него, Рябова, эта цепь разорвана, он сам может быть только первым звеном.
Связь с Журавской, которая привела к рождению сына, представилась вдруг Рябову возможностью, могущей прибавить этому младенцу сразу пару звеньев. Рябовым управляло тогда двойное чувство. Капитан не мог позволить, чтобы его сын пережил безотцовщину, собственный пример никогда не тускнел в памяти Рябова, и в союзе с доктором наук Журавской он сможет дать сыну все то, чего не получил сам. Правда, есть у него еще и дочери… Но заботами их Рябов не оставит, и девочкам все-таки полегче, нежели парню, для парня крепкое мужское начало, мужское плечо рядом просто необходимы…
