— Ну и что же? — спросил капитан.

— А ничего. Не было этого донесения — и все. Видите ли, я предпочитаю играть с вами в открытую, мистер Волков. После того как вы примете мое предложение, я подключу к этому делу прессу, опубликую рапорт смотрителя и реабилитирую вас перед соотечественниками.

— О каком предложении вы толкуете?

— Я предлагаю вам остаться… Стойте! Стойте, капитан! Не пытайтесь бросаться на меня с кулаками. Уверен, перевес будет на моей стороне. Выслушайте лучше внимательно. Вы принимаете наше подданство, взамен утонувшего вместе с траулером капитанского диплома получаете наш морской диплом, хороший корабль, некую субсидию, чтоб обжиться в первое время. Детей у вас нет, только жена… Матери у вас ведь тоже нет? Итак, никаких препятствий для того, чтобы начать новую жизнь. Вы ведь моряк и, следовательно, бродяга по натуре. А на родине вас ждет тюрьма. И надолго… Ну как? Имеете ко мне вопросы? Прошу вас, капитан, не стесняйтесь.

— Что же вы хотите получить взамен, мистер Коллинз? — с усмешкой спросил Волков.

— Ничего. Ровным счетом ничего. Вас, дорогой мистер Волков, так уж воспитали в Советской России, привили вам мысль, что мы, акулы империализма, обязательно, как говорят русские, себе на уме, во всем ищем выгоду. Да, конечно, принцип частного предпринимательства, основанный на свободной конкуренции, обязательно предполагает наличие выгоды в финале любой коммерческой операции. Но бывают и категории высшего порядка. Не забывайте, капитан, о том, что мы исповедуем христианскую мораль, хотя можем и не верить при этом в существование Господа Бога. С вами именно тот случай, когда мы просто хотим спасти человека от тюремной решетки и позора, ожидающих его на родине. И никаких заявлений с вашей стороны. Понимаете — никаких! Кроме письменной просьбы предоставить подданство нашей страны. Правда, в графе «мотивы» придется написать: «Политические убеждения».

— Шито белыми нитками, — сказал капитан. — Тоньше надо работать… Мистер Коллинз, вы, видно, забыли, что я коммунист.

— Мой дорогой, — перебил его ласково Коллинз, — уточняю… Вы были коммунистом. Во-первых, вас исключат из партии, едва вы вступите на советский берег. А во-вторых, слова «политические убеждения» вас ни к чему не обязывают. Нам же они дадут возможность защитить вас от притязаний советских властей, которые объявят вас уголовным преступником, капитаном, утопившим доверенный ему траулер вместе с командой. Власти заявят, что гражданин Волков подлежит суровому уголовному наказанию. И мы будем вынуждены возвратить вас, сэр.

— Вот и возвратите, — сказал капитан. — Ведь вы же отлично знаете, что я ни в чем не виноват!

— Знаю. И вы знаете, хотя у вас нет никаких доказательств своей невиновности… Правда, кое-кто на Фарлендских островах тоже знает о взрыве в море, хотя и не связывает вместе этот факт и ваше появление здесь. А вот у вас на родине об этом ничего не знают. И не узнают. Никогда не узнают. Уж об этом позабочусь я, мистер Волков, если вы будете продолжать упрямиться. Подумайте. Крепко подумайте и взвесьте все. Судьба в моем лице дает вам шанс. Последний шанс, капитан! Хватайтесь за него обеими руками…

Он поднялся со стула и направился к двери.

— Кстати, — сказал он обернувшись. — Скажите, почему вы не пошли южным проливом, а проложили курс через проход между островами Кардиган? Ведь лоция не рекомендует этот путь для ночного времени… Или в ваших лоциях нет такого указания?

— Есть, — сказал капитан. — Этот маршрут давал мне выигрыш во времени. А рекомендация лоции не есть запрещение.

— Ну да, понимаю, производственный план и прочее. А ведь этот вопрос вам зададут и на суде, капитан. Вы понимаете меня? Вас спасет только взрыв… А о взрыве траулера знаю лишь я и те, кто будет молчать. Итак, я жду вашего решения, мистер Волков.

«Вот так, — подумал капитан. — Значит, так оно и бывает. А ведь у того, как его звали… Да, Борис Стрекозов. Кажется, у него по-другому было, говорили, что он сам этого захотел, никто не принуждал…»

Волков не знал тогда фамилии Бориса, хотя в училище этот парень с радиотехнического был довольно приметен: здорово плясал чечетку на концертах. Ему даже вторую пару ботинок выдали, был такой приказ начальства. А фамилия его стала известна всем уже после того случая.

Борис окончил училище на год раньше. Волков проходил стажировку в Кронштадте, когда из училища приехал их командир курса. Быстро собрали выпускников и приняли резолюцию, клеймящую позором невозвращенца Стрекозова.

После собрания долго не расходились, курсанты говорили о судьбе тех, кто решается покинуть родину.

Разговор был трудным, но откровенным. Пожалуй, впервые будущие мореходы задумались над понятием «родина», «отечество»… Ведь родная земля и жизнь каждого на ней настолько естественны, что в обыденной действительности никто не думает об этом, как не думает о механизме дыхания или кровообращения. Но вот нечто нарушилось в этом сложном единстве, возникла угроза утратить связь с родной землей — и тогда вдруг человек понимает, чем была для него родина.

«Родина, — подумал капитан и оглядел палату портового госпиталя города Бриссен, — никогда мы не думаем о тебе отвлеченно… Ты сама суть наша, а не просто место для проживания, и мысли, подобные моим, теперешним, приходят, когда тебя намереваются отнять».

И еще он вспомнил, что и в минуты смертельной опасности не думал так, как сейчас. А вот теперь…

«Это страшнее цунами, бродячих мин и подводных рифов. Мне многое довелось видеть, но лучше бы еще раз встретиться, например, с тем проклятым льдом, что едва не одолел нас у острова Бруней».

…Оставался час с небольшим до полуночи, когда с «Кальмаром» прервалась радиосвязь.

Начальник промысла Егор Яковлевич Крохайцев, разместивший штаб-квартиру на плавбазе «Россия», время от времени опускал руку на плечо радиста и гудел басом:

— Ты, милок, это самое, еще попробуй…

«Милок» вздыхал, пытался дернуть плечом, рука Крохайцева припечатывала его к креслу, радист поправлял наушники, включал передатчик и в который раз начинал мотать двумя пальцами ключ-пилу, повторяя комбинацию букв, составляющих позывные «Кальмара».

Крохайцев снимал руку с плеча радиста и сопел у него за спиной, потом выходил на мостик, где ждал его капитан «России». Капитан тревожно заглядывал старику в глаза, но Крохайцев молчал. Он подходил к термометру, что едва угадывался снаружи за стеклом рубки, согнутым пальцем подзывал штурмана — у него глаза молодые, лучше рассмотрит, — штурман называл температуру, она медленно понижалась, воздух становился холоднее, ветер усиливался, и начальник промысла уходил в радиорубку, где измотанный радист онемевшими пальцами все звал и звал исчезнувший траулер.

…Целую неделю флотилия промысловых судов пыталась взять рыбу в квадратах, рекомендованных промразведкой. Десятки траулеров щупали воду лучами эхолотов, отдавали тралы по мало-мальски приличным показаниям и поднимали на борт такие крохи, что о них стыдно было говорить на перекличке капитанов.

Рыбы не было.

Начали уже глухо ворчать матросы, нервничали капитаны, а с далекого берега мчались на имя начальника промысла грозные радиограммы.

И Крохайцев решил организовать собственную разведку. Он чувствовал, что рыба есть, должна быть, но ушла из этого района. Тогда Крохайцев послал на разведку траулер «Кальмар».

Через сутки капитан Волков сообщил, что эхолот дает хорошие показания на рыбу. Но Крохайцев не спешил перебрасывать флотилию на север. Он хотел точных, надежных данных и оставил Волкова еще на сутки.

И тогда пришла «Нора». У этого урагана оказался коварный характер. «Нора» мчалась, будоража океан и сметая все на побережье, мчалась без теплого фронта впереди — обычной «визитной» карточки ураганов.

«Нора» захватила траулер далеко на севере. Волков сообщил, что лег в дрейф с подветренной стороны острова Бруней. Это спасало траулер от шторма, а вот спасти от обледенения не сумело. Налетевший ураган резко понизил температуру воздуха, и Волков передал Крохайцеву, что команда борется со льдом. Первая радиограмма об этом была принята в двадцать ноль-ноль. Последняя — за час до полуночи. «Обледенение увеличивается, — радировал Волков, — теряем остойчивость, люди…»