Прошло 5 лет неутомимых исследований животного мира на Галапагосских островах, в тропических лесах Южной Америки и на ее суровой южной окраине. Бесчисленное множество фактов раскрыло Дарвину картину непрерывной изменяемости всех видов животных и растений под влиянием окружающей среды, о их превращении друг в друга. Как и любого другого истинного ученого, они заставили его совершенно по-новому взглянуть на библейский миф о сотворении мира, вызвали страстное желание найти действительные причины разнообразия и целесообразности животного царства.

Понятно, что спор ученого с самим собой не мог протекать гладко и разрешиться в один день. Самое трудное в науке (и в жизни!) — ломать старые, укоренившиеся понятия, представления. Вспомним хотя бы, как долго люди не могли привыкнуть к мысли о шарообразности земли: как это человек может ходить вниз головой? Еще на корабле, вспоминал ученый, «я был вполне верующим, ортодоксальным христианином, и я припоминаю, как некоторые офицеры (которые тоже были верующими) от всей души смеялись надо мной, что я по какому-то вопросу о нравственности цитировал Библию, как неопровержимый авторитетный источник». «Но, — продолжает он, — в течение времени, от октября 1836 г. до 1839 г., я постепенно пришел к сознанию того, что Ветхому завету нельзя верить больше, чем священным писаниям индусов».

Начавшемуся отходу от религии ученый был обязан прежде всего вдумчивому изучению природы, науке. Именно она открыла ему глаза на противоречия Библии (а ее-то он знал хорошо!), на всю нелепость ее чудес. Но Дарвин не сразу стал атеистом. Сначала он полагал, что закономерности эволюции, да и сами первые существа, были созданы богом. Но по мере развития своей теории он все больше и больше убеждался в неправильности такого предположения. «Так, — отмечал он, — в мою душу медленно прокрадывалось неверие и, в конце концов, я стал совершенно неверующим человеком». И не случайно на вопрос, почему он отверг христианство, Дарвин ответил: «Нет фактических доказательств».

Дарвин пришел к основным своим идеям еще в 1839 г. Но такова была исключительная научная обстоятельность и щепетильность этого ученого, что он не решался опубликовать их до тех пор, пока они не стали всесторонне, досконально обоснованными. К богатству фактов, приобретенному им к концу путешествия, он добавил очень большой материал, накопленный к тому времени селекционерами, который дал ему возможность установить основные законы быстрого изменения пород домашних животных и сортов культурных растений, причины их целесообразности (для людей). Именно раскрытие сущности искусственного отбора человеком лучших особей животных и растений, приведшего к появлению новых пород и сортов в животном мире, вместе с ранее познанными фактами дало ученому основу для открытия закона естественного отбора. Согласно этому закону, выживают и оставляют потомство лишь те особи, индивидуальные изменения которых оказались наиболее «пригнанными» к окружающей среде. И наоборот, те особи и виды, которые по своим свойствам меньше соответствуют среде, обречены на вымирание.

Открытие этого закона сразу разрубило гордиев узел вопросов, ставивших ранее в тупик ученых. Как стало очевидно, все бесчисленное разнообразие окружающего нас мира возникло не сразу и не по воле творца, а в результате длительного прогрессивного развития самого мира. «Гармония», целесообразность, повседневно наблюдаемые в мире животных и растений, также есть следствие их саморазвития, отбора самой природой наиболее приспособленных и устранения неприспособленных к данным условиям жизни особей и: видов живот-пых и растений. Сама целесообразность в природе весьма ограниченна и относительна, а не абсолютно, как утверждает Библия (в ней то и дело повторяются слова: «И увидел бог, что получилось хорошо»!). Поскольку условия жизни животных и растений беспрестанно изменяются, то и приспособленность их к ним временна, изменчива.

Русский ученый К. А. Тимирязев (1843–1920) охарактеризовал дарвинизм как «самую глубокую революцию, когда-либо произведенную в области естествознания». И это действительно так: теория Дарвина не довольствовалась поправками к старым представлениям и убеждениям, а ломала их в корне.

Сам Дарвин прекрасно понимал полную несовместимость своего учения с религиозными догматами, хотя по разным причинам старался не подчеркивать ее. Вот почему он ответил отказом на все уговоры своих друзей смягчить атеистическую сущность эволюционной теории, согласовать ее с верой в «высший разум». Этого не позволяла его исключительная научная честность, добросовестность. Так, 20 октября 1859 г. в письме к Чарлзу Лайеллю (1797–1875) он писал: «Я очень много думал о том, что Вы высказываете относительно необходимости постоянного вмешательства творческой силы. Я не вижу этой необходимости, и допущение ее, по моему мнению, сделало бы всю теорию естественного отбора бесполезной».

Пример Лайелля также очень характерен для понимания того, насколько мучителен для ученого процесс отхода от укоренившихся религиозных убеждений. Будучи крупнейшим геологом, он не мог не заметить естественного характера возникновения и развития видов животных и растений. Однако он долго не мог решиться на отказ от библейского рассказа о сотворении мира. Не решился он на это и сразу после выхода книги Дарвина, чем очень и очень огорчил его.

Однако подлинный ученый-естествоиспытатель не может долго идти против фактов. Он не может считать себя вправе заявить: «Тем хуже для фактов». Рано или поздно он все равно сам придет, пусть и к мучительному для него, но неизбежному признанию: «Тем хуже для теории, представлений». Именно так и произошло с Лайеллем. Через четыре года после выхода книги Дарвина он писал в одном из писем: «Над вопросом о происхождении видов мне пришлось много думать, и… какой мне стоило борьбы, чтобы отказаться от моих прежних убеждений», особенно в отношении божественного происхождения человека. И в 1867 г., когда ему было уже 70 лет, он наконец открыто высказал свое новое убеждение в десятом издании знаменитых «Принципов геологии». Сторонники дарвиновского учения высоко оценили этот мужественный поступок. «В истории науки, — писал Уоллес (1823–1913), — едва ли найдется столь разительный пример умственной молодости в преклонных летах, как факт отказа от убеждений, которые ученый так энергично защищал». Тут же он подчеркнул и большое значение этого факта для теории Дарвина: «Если не по другим основаниям, то уже но одному тому, что сэр Чарлз Лайелль… признал теорию мистера Дарвина, она заслуживает внимательного и почтительного рассмотрения со стороны каждого серьезного искателя истины».

Пример с Дарвином и Лайеллем ясно показывает всю непримиримость религии и науки. Он лучше всего опровергает попытки церковников ссылками на веру в бога этих и других больших ученых «доказать» совместимость религиозных и научных идей и даже полезность религии для науки.

Открытие Дарвина сразу же стало своего рода постоянно действующим вулканом, ужасавшим благонамеренных обывателей от науки и будившим умы всех передовых людей. Объясняется это не только новизной и смелостью идей Дарвина, но и прямой их связью с так называемыми «вечными вопросами» о сущности человека, его месте в природе, происхождении и т. д. Биологи стали изъясняться на языке философов, а философы пользоваться терминологией биологов. У докторов богословия вдруг «проснулся» большой интерес к естествознанию. В оценке теории Дарвина нейтральных быть не могло. Вот как характеризовал создавшуюся ситуацию К. А. Тимирязев: «В ожесточенной схватке сшиблись самые противоположные убеждения, самые разнородные побуждения. Открытая справедливая дань удивления перед талантом встречалась с худо затаенной мелкой завистью; всеохватывающие обобщения и напускной скептицизм… бесцеремонные обвинения в шарлатанстве и такие же бесцеремонные обвинения в скудоумии, насмешки, глумление, восторженные возгласы проклятия — словом, все, что могут вызвать слепая злоба врагов и медвежья услуга друзей, примешалось для того, чтобы усложнить исход этой умственной борьбы. И среди этого смятения, этого хаоса мнений и толков один человек сохранил невозмутимое, величавое спокойствие — это. был сам виновник этого движения — Дарвин». Но это вовсе не означало, что он был равнодушен к оценке своего труда, особенно со стороны своих друзей и видных натуралистов. «Тяжело быть ненавидимым в такой степени, — сокрушался он в одном из писем к Лайеллю, — как ненавидят меня». В другой раз, в письме к крупному ботанику Джозефу Гукеру (1817–1911) по поводу бранной анонимной рецензии он с гневом говорит: «Манера, с которой он притягивает сюда бессмертие, натравливает на меня духовенство и отдает на их растерзание, это — манера подлая. Он сам, правда, не стал бы жечь меня, но он принес бы хворосту к костру и указал бы черным бестиям, как меня поймать».