Лучшая упрямица на свете, способная, сжав зубы, выжать из ситуации ли, из оппонента ли –все!

Если не хочет чего-то делать, найдет четыреста причин, драпируясь в красивые фразы.

Паче чаяния я оказался парнем, абсолютно лишенным тяги к дидактике. Именно что тяги –способность-то ого-го какая!

Увы, я занимался их мировоззрением тем, что не занимался им вообще, хотя в кругу друзей

считаюсь экспертом по взаимоотношениям и отношениям с социумом.

Не верьте этому фото: совершенно небесное создание способно подвергнуть вас в панику с

последующим бегством в секунду.

Даша хочет испортить биографию тем, что желает стать актрисой.

Мне и ей часто (чаще, чем, может быть, ей бы хотелось) говорят, как она похожа на меня.

У Вас есть дети на стороне?

Нет. Это не вяжется с моим представлением, как оно должно быть.

Это правда. Для сторонних – временами невыносима, не знающая удержу и чувства меры, редко-редко кручинящаяся (кручину считает бесплодной).

При живости ее натуры духовный тлен ей не грозит, черти ей не страшны, даже директор

школы.

Я уверен, что Дашка состоится. Природа у человека такая. Не верит она в бренность жизни, хоть тресни. Не боится невзгод.

Жаждет успеха, торопится взрослеть, глядит в Наполеоны – в мерилстрипы.

Я могу предать анафеме кого угодно, но не детей; я сам-то вечный ребенок, Питер Шалвович

Пэнашвили.

У нее, у Дашки моей, маскулинная внутренняя суть сочетается с гипертрофированной

женственностью.

Она не приемлет моей водянистости, любит конкретику, даже в письме.

Не боится быть смешной.

И она долго-долго будет молодой.

Всегда. (Как ее папаша нерадивый.)

Одна дочь, Арина, у той вообще мировоззрение человека будущего. Она пишет стихи, рисует, пробует себя в прозе (на строчке «…ужели я покину эту юдоль плача, не повидавшись с

тобой?» я впал в столбняк).

Глава третья, в которой говорится об Алле Борисовне, Отарушках Интернешнл, двух известных

братьях, а также о том, чего нельзя спускать Эрнсту

Алла Пугачева

Она – красивая, потерянная, разудалая, смахивающая слезу, жалкая, жалостливая, томная, капризная, смурная, смирная, меланхоличная, роковая, доступная, недосягаемая, самовлюбленная, закомплексованная – теребила фотографа (про этого упыря ничего не знаю, тем более в кино его не было, но скорее всего это шустрила, они все шустрилы, как Боря

Краснов, умело имитирующие кипучую деятельность, будучи самопровозглашенным

авангардом альтернативного художества): ты так меня сними, зафиксируй для вечности, чтоб я

получилась разухабистая и, как поляна зимой в горностаевой опушке белейшего снега, красиво-величавая, но смотри, гад, «чтоб никто и не заметил, как на сердце одиноко мне».

Заметьте, в песне песней нет сакраментального детального призыва морщинки убрать, как в

книгах и в кино полнометражно, или там «разве тут подбородок не ниже дозволенного», в

песне песней просьба, чередующая лихость со слезой, чтоб наблюдатель не наблюл, что трудно, слезливо, невозможно!

В жизни Аллы всегда наличествовала помесь навоза и зефира: навоз – это ее отчего-то редко

ротирующееся окружение, навоз – это я, зефир – это то, чем она кормила и кормит, но реже

теперь, нас с ложечки, потому что любит нас.

Секрет ее (величия) в том, что она рассматривает понятия в их базовом, незамутненном

значении: жизнь она воспринимает как дар, историю своей жизни как столкновение

невинности со злом (то есть это все в ней, как во всех нас).

Она знает про песню (я сейчас не только про песню, про фотографа и про никому не нужные

слезы, я про способ жить) все; по крайней мере, то, чему не научат на «Фабрике». Не вот тот

трафарет, мол, «строить и жить помогает», а тот антитрафарет, который гласит, что песня

помогает дышать, исподлобья улыбаться и не бояться холестерина.

Она знает толк в науке облегчения людям жизни.

Они – люди, катаклизмы (людьми порожденные) – уйдут, испарятся, сойдут на нет, а Алла

останется с нами, она каждой песней это обещала.

Ужели вы думаете, что декларации про уход серьезные? Ужели затем я плачу всякий раз, когда она воспаряет крещендо в «Трех счастливых днях», на строчке «Расставанье – маленькая

смерть», пролетая над планетой Земля, чтобы ее, даже ввиду неслыханной выслуги

умопомрачительных лет, вот так просто отпустить?! Не отпущу.

Я руками трогаю лучшие строчки ее лучших пьес; их можно нанизать на нитку и носить как

бусы.

Люди в деревнях и на виллах почитают ее своей. Я имею на нее прав не меньше, чем предмет

девичьего психоза Михаил Прохоров, который, говорят, помог ей учинить такой день рождения, что твоя инаугурация.

Ей, если не считать последней истории с внуком, априорно доверяют все поборники молодой

демократии, все апологеты моего нелепого землячка Сталина. Она нужна всем, потому что

всем нужна Песнь Песней. А ведь только она умеет такую пропеть.

Вот те самые «счастливые деньки»… Ведь свою их версию предложила и Агузарова, Великое

Воплощение Ослепительной Буддистской пустотности. Ан волнения умов не случилось, уж на

что умеет всякий раз напомнить, что даже кровь у нее зеленая, не то что у нас, плебеев.

Она пела как небрежный пастырь, не глядя в зрительный зал. Алла – будто охваченная

сумеречной лихорадкой, прощаясь с душой, благодарной за 72 часа счастия знойного.

Столько лет летать на высотах недосягаемых, быть на всех радарах – и сохраниться.

Я не задружился, но это моя проблема, не ее.

Ее – в отсутствии конгениальных песен и людей.

Ты с кем угодно можешь валять дурака, но не с Аллой. При ней ты быстренько хвостик

подожмешь, так она устроена. Оппозицию она быстро умеет усмирять; я знаю, сам был

оппозицией.

Сначала меня смущало присутствие в каждой песне обращения к Богу. Распните меня, не

кажется мне этот жанр удобоиспользуемым для подобных обращений! Да еще с очевидно

деланным выражением неземной скорби на лице.

Пугачева, когда от нее далеко отстоит Галкин и она не беседует о своем величии с

журналистом Гаспаряном, чистой воды шекспировской высокооктановости героиня.

Вступите, неучи, со мной в полемику!

Я предъявлю вам песню «Приглашение на закат». У нас давно, лет 40, не было песен, вовремя

застывших между аффектированностью и потаенными слезами. Эта песня, как и положено

крепкой, разом рождает два ощущения: неуюта и, в противность, небессмысленности

самоанализа. Добавьте харизму АБП и просто красивую мелодию: вот почему 99 из 100 ее

коллег – ремесленники, а у нее это называется высоким служением.

Те песни, о которых я пишу, каждая из них, – наглядный урок запутанной истории души

русской женщины, живущей не ради себя, полагающей жизнь без надрыва пустой.

Ее песни поет Леди, не выдумывающая чопорных претензий, но взыскующая предметного

разговора на тему «За что?».

Расскажите подробнее о скандале с А. Пугачевой.

Он, скандал, был отвратным, потому что Он (я) был тошнотворным. Я был очень молод и очень

глуп – и вся недолга. Славы хотелось.

Славу получил.

И шесть месяцев.

Физиономически – это такой типаж, что немыслим без сгустка эмоций, без их выброса в

атмосферу; жизнь не то чтобы улучшается с помощью экзальтации, она просто искреннее

становится: «Лунной ночью настежь окна отворю и помолюсь…» Вот кабы не это «помолюсь», получилась бы песенка не великих музыкальных достоинств, но редкой сентиментальной

точности. Но это, может, с колокольни неврастеника так видится? Мы-то лунные ночи

заполняем другими занятиями на предмет уничтожения грусти.

Кто будет спорить, что АБП, как никто, умеет подбирать для трансляции наших эмоций самые

уместные вокальные эквиваленты.

Я уже не помню, по какому поводу пришел к Андрюхе Малахову на съемку, но помню, что