На фоне эйфории, охватившей западные СМИ во время волнений в Иране, голоса скептиков, не разделявших мнение о ведущей роли интернета в организации протеста, звучали гораздо тише тех, что трубили о твиттер-революции. Так, Аннабель Среберни, профессор глобальных СМИ и коммуникаций Школы восточных и африканских исследований Лондонского университета, эксперт по иранским медиа, быстро распознала подмену, однако ее голос потонул в хоре славословий “Твиттеру”. “Значение ‘Твиттера’ было сильно переоценено… Я не стану спорить с тем, что социальные медиа действительно мобилизовали иранцев”, – заявила она в интервью “Гардиан”. Хамид Терани, иранский редактор блогерской сети “Глобал войсес” (Global Voices), настроен столь же скептически. Он полагает, что успех выражения “твиттер-революция” больше говорит о фантазиях Запада на тему новых медиа, чем об иранской действительности. “Запад сосредоточен не на иранцах, а на роли западных технологий, – заявил Терани. – Да, ‘Твиттер’ был важен для предания огласки происходящему, однако его роль была преувеличена”.

Многие представители иранской диаспоры также сочли, что “Твиттеру” досталось гораздо больше внимания, чем он заслуживал. Спустя пять дней после начала акций протеста Мехди Яхъянежад, управляющий “Балатарин” (Balatarin), лос-анджелесского новостного сайта на фарси, подобного Digg.com, заявил газете “Вашингтон пост”, что “влияние ‘Твиттера’ в Иране равно нулю… Здесь, [в США], много шума, но… его в основном производят сами американцы, обменивающиеся твитами друг с другом”.

То, что интернет может оказывать и негативное влияние на протестное движение, выпало из поля зрения большинства обозревателей СМИ. Исключением стала Гольназ Эсфандиари, иранский корреспондент “Радио Свобода”, которая спустя год после выборов в Иране на страницах журнала “Форин полиси” осудила “пагубную причастность ‘Твиттера’ к распространению слухов”. Эсфандиари отметила, что “в первые дни после выборов в ‘Твиттере’ распространился слух, будто полицейские вертолеты поливали манифестантов кислотой и кипятком. Сейчас, год спустя, эта история остается не более чем слухом”.

Эсфандиари напомнила также, что циркулировавшая в “Твиттере” история иранской активистки Саидэ Пурагхаи оказалась выдумкой. Пурагхаи арестовали за то, что она выкрикивала лозунг протестующих – “Господь велик” – с крыши своего дома, а затем якобы изнасиловали, изуродовали и убили. Пурагхаи стала символом “Зеленого движения”. Позднее она появилась в передаче иранского гостелевидения и объяснила, что спрыгнула с балкона ночью, когда ее арестовали, и потом несколько месяцев не показывалась на людях. Некоторое время спустя реформистский сайт объявил, что слух об убийстве Саидэ Пурагхаи был пущен иранским правительством, чтобы дискредитировать другие свидетельства об изнасилованиях. Неясно, какая из сторон выиграла от этой мистификации и ее разоблачения, но именно такие истории должны были бы стать предметом расследования западных журналистов.

К сожалению, большинство журналистов, ожидающих падения режима Ахмадинежада под градом твитов, трубили о торжестве твиттер-революции. Пока политологи дрались за эфир, а блогеры – за подписчиков, никто особенно не пытался поставить под сомнение преувеличенную роль интернета. В результате возник миф о твиттер-революции в Иране – один из множества мифов о способности интернета свергать диктаторов. Это объясняет, почему менее чем через год после иранских акций протеста журналист из “Ньюсуик” осмелился объявить, что “восстания в Украине, Кыргызстане, Ливане, Бирме, Синьцзянском автономном округе, Иране никогда не произошли бы, если бы не было интернета”. Напомню, что “Ньюсуик” предупреждал о приближении иранской революции, вдохновленной интернетом, начиная аж с 1995 года. Тогда в журнале появилась статья “Чат и чадра”, в которой говорилось, что “если компьютерные гики правы, Ирану предстоит крупнейшая революция со времен аятоллы Хомейни”.

Если журналисты не занимаются анализом, а при необходимости и развенчанием мифов, то последние могут оказать разрушительное воздействие на политику. Пока в “Твиттере” видят двигатель иранских протестов, технологиям, которые позволят иранцам пользоваться им в обход цензуры, также будут придавать исключительную важность. Даже “Вашингтон пост” обосновывает увеличение расходов на такие технологии (автор одной из передовиц в июле 2010 года предположил, что “инвестиции в антицензурную технику наподобие той, которая способствовала тегеранской твиттер-революции июня 2009 года, могут иметь громадный эффект, который можно измерить”), но это гораздо более слабый аргумент, чем кажется вначале. Утверждение, что влияние интернет-технологий “можно измерить”, также заслуживает пристального внимания. Стоит задуматься и над словами Алека Росса, старшего советника Хиллари Клинтон по новым технологиям. Он заявил, что “социальные медиа сыграли главную роль в организации [иранских] протестов” (очень похоже на то, что в июне 2009 года озвучил Эндрю Салливан). Хотя Росс выступил через год после Салливана, он тоже не привел доказательств.

А в июле 2010 года Росс проговорился, что “есть очень мало информации, подтверждающей, что ‘Фейсбук’, ‘Твиттер’ или эс-эм-эс вызвали массовые беспорядки или могут спровоцировать восстание”.

Судя по экзальтации, которую вызвали иранские манифестации, западные политики блуждают в тумане киберутопизма – одного из главных элементов “доктрины ‘Гугл’”. Киберутопизм – это квазирелигиозная вера в сверхъестественные возможности интернета, начиная с ликвидации безграмотности в Африке и заканчивая приведением в порядок всей информации, накопленной человечеством. Откупорка “закрытых” обществ и накачивание их демократическим содержанием до тех пор, пока с них не сойдет авторитарная оболочка, – одна из больших надежд, возлагаемых на современный интернет. Неудивительно, что автор колонки, напечатанной в 2010 году в газете “Гардиан”, предложил даже “ударить по Ирану широкополосной сетью”. Интернет казался чем-то, что сильнее бомб. Киберутопизм в те дни, казалось, проник всюду: майки с призывом к политикам “сыпьте твитами, а не пулями” (drop tweets, not bombs; отличный лозунг для современного антивоенного движения!) уже продаются в интернет-магазинах. А в 2009 году улицу в одном из лагерей палестинских беженцев даже назвали в честь аккаунта в “Твиттере”.

Твитами, разумеется, правительства не свергают – это делают народы (иногда также ЦРУ и американские морпехи). Джон Стюарт в своем “Дейли шоу” удивлялся мистической способности интернета добиваться того, на что лучшие солдаты планеты тратят столько сил в Ираке и Афганистане: “Зачем было отправлять туда войска, если можно было освободить эти страны тем же способом, каким мы покупаем ботинки?” И в самом деле, зачем? Дэниел Киммедж, старший аналитик “Радио Свобода”, шутки не понял. По его мнению, “неограниченный доступ к свободному интернету – это… практичный способ противодействия ‘Аль-Каиде’… По мере того, как пользователи все громче заявляют о себе, нарастающий хаос… может снести сетевые бастионы тоталитарной идеологии ‘Аль-Каиды’”. Блогер Джейн-Джихад[4] и ряд других темных личностей, которые пришли к терроризму через интернет, вероятно, огорчились бы, узнав, что провели в Сети недостаточно времени.

К концу 2009 года киберутопизм достиг новых высот: Нобелевский комитет не возразил, когда итальянская редакция “Уайерд” выдвинула интернет на соискание в 2010 году Нобелевской премии мира. Это стало результатом общественной кампании, поддержанной несколькими знаменитостями, в том числе Джорджо Армани и нобелевским лауреатом 2003 года Ширин Эбади. Заметна интересная параллель с холодной войной: в 1991 году будущий президент Эстонии Леннарт Мери номинировал “Радио Свобода” на Нобелевскую премию мира за роль, которую эта станция сыграла в развале СССР. Почему интернет заслуживал премии больше китайского правозащитника Лю Сяобо, который в итоге ее и получил? Объяснения редакторов национальных версий журнала “Уайерд”, официального печатного органа “церкви киберутопизма”, характерны для того дискурса, который ввел американских дипломатов в заблуждение относительно событий в Иране.