Многие метафоры времен холодной войны подразумевают определенные решения. Чтобы демократия могла пустить корни, следует разрушить стены и поднять занавесы. То, что демократия может не прижиться и после уничтожения виртуальных стен, эти метафоры не предполагают (хотя бы потому, что такова мирная история посткоммунистической Восточной Европы). Заражая политиков неумеренным оптимизмом, метафоры времен холодной войны дают иллюзорное ощущение завершенности и необратимости. Проделать брешь в файерволе – совсем не то же самое, что проломить Берлинскую стену или поднять шлагбаумы на КПП “Чарли”: “латание” файервола, в отличие от перестройки бетонной стены, занимает всего несколько часов. Настоящие стены дешевле уничтожить, чем возвести, но их цифровые эквиваленты – наоборот. Метафора “киберстены” ошибочно предполагает, что на месте устраненных цифровых преград не возникают новые, совершенно отличные от них. Это предположение совершенно неверное, поскольку контроль над интернетом принимает разные формы и вовсе не ограничивается блокированием сайтов.

Когда такой язык проникает в политический анализ, это может привести к поразительно нерациональному распределению ресурсов. И когда авторы передовицы в “Вашингтон пост” заявляют, что “если в файерволе достаточно дыр, он рушится. Технические возможности для этого существуют. Необходима только большая мощность”, то это утверждение (верное с технической точки зрения) в высшей степени ошибочно. “Большая мощность”, конечно, может помочь временно преодолеть файерволы, однако это не гарантирует, что принципиально отличные от файервола методы не окажутся гораздо эффективнее. Продолжать пользоваться метафорой киберстены – значит пасть жертвой предельного интернетоцентризма, закрыть глаза на социально-политическую суть проблемы контроля над интернетом и сосредоточиться исключительно на ее технической стороне.

Вопрос терминологии нигде не стоит так остро, как в общественной дискуссии на тему драконовского контроля над интернетом в Китае. С тех пор как в 1997 году журнал “Уайерд” назвал эту систему “Великим китайским файерволом”, большинство западных обозревателей пользуются этим образом для описания проблемы и ее возможных решений. В то же время остальным важным аспектам контроля над китайским интернетом, особенно распространению самоцензуры среди китайских интернет-компаний и развитию сетевой пропаганды, уделяют куда меньше внимания. По словам Локмана Сюя, исследователя интернета из университета Пенсильвании, “ [метафора] ‘Великого китайского файервола’… мешает нам понять, что такое интернет в Китае, и, следовательно, выработать правильную политику в отношении него… Если мы хотим прийти к пониманию китайского интернета во всей его сложности, то в первую очередь должны перестать думать о ‘Великом файерволе’ – образе, уходящем корнями в холодную войну”. Совет заслуживает внимания, но пока политики ностальгируют по временам холодной войны, этого не произойдет.

Устаревший язык характерен и для истолкования обществом многих других сфер интернет-культуры, что в итоге приводит к нерезультативной и даже контрпродуктивной политике. Сходство интернета с техническими средствами, которыми оперировал самиздат (факсы и копировальные аппараты), меньше, чем можно вообразить. Самиздат, растиражированный на контрабандном копировальном аппарате, можно было использовать только двумя способами: текст можно было прочитать и передать дальше. Однако интернет – по определению гораздо более сложный медиатор, выполняющий бесконечно много задач. Он не только позволяет распространять неудобную для правительства информацию, но и помогает государству следить за гражданами, утолять их жажду развлечений, скармливать им изощренную пропаганду и даже организовывать кибератаки на Пентагон. Решения Вашингтона, регулирующие использование факсов и копировальных аппаратов, мало повлияли на венгерских или польских пользователей оргтехники. И, напротив, многие из решений относительно блогов и социальных сетей, принимаемых в Брюсселе, Вашингтоне или Кремниевой долине, сказываются на всех пользователях в Китае и Иране.

Сходным образом взгляд на блогинг как на самиздат игнорирует многие его черты, способствующие укреплению режима, и упрочивает миф об интернете-освободителе. Едва ли в СССР существовал самиздат проправительственного характера (хотя в самиздате, заметим, печаталось много критики в адрес правительства за отход от основ марксизма-ленинизма). Если человек желал выразить поддержку партии и правительству, он мог написать письмо в местную газету или озвучить свою позицию на ближайшем партсобрании. Блоги же бывают самые разные, и ведут их люди с разными идеологическими установками. В Иране, Китае и России множество проправительственных блогов. Авторы многих всерьез поддерживают режим или, по крайней мере, некоторые его шаги, например, во внешней политике. Приравнивать блогинг к самиздату, а блогеров – к диссидентам, – значит закрывать глаза на то, что творится в чрезвычайно разнообразном мире новых медиа по всему миру. Многие блогеры настроены радикальнее своего правительства. Сьюзан Шерк, эксперт по азиатской политике и бывший заместитель помощника госсекретаря в администрации Клинтона, рассказывала: “Китайские чиновники… говорят, что испытывают растущее давление со стороны националистического общественного мнения. ‘А как вы узнаете, – спрашиваю я, – каково на самом деле общественное мнение?’ ‘Ну, это просто, – отвечают они. – Я узнаю о нем из ‘Глобал таймс’ [националистический таблоид, публикующий материалы о внешней политике и контролируемый государством] и из интернета”. Вот такое общественное мнение может порождать условия для проведения государством более жесткой политики, даже если правительству это не особенно нравится. “Китайские популярные медиа и веб-сайты дышат ненавистью к японцам. Заметки о Японии читают на сайтах чаще, чем новости на любую другую тему, а антияпонские петиции становятся очагами коллективных действий в Сети”. Иранская блогосфера тоже не отличается толерантностью. Так, в конце 2006 года консервативный блог обрушился на Ахмадинежада за то, что тот, находясь за границей на спортивном мероприятии, разглядывал женщин-танцоров.

Хотя прежде можно было утверждать, что существует некая линейная зависимость между количеством самиздата в обороте или даже числом диссидентов и перспективами демократизации, трудно принять этот аргумент в отношении блогинга и блогеров. Само по себе то, что китайских или иранских блогов становится больше, не означает, что демократизация пойдет успешнее. Многие аналитики приравнивают демократизацию к либерализации. Это не так. Демократизация, в отличие от либерализации, – процесс, результат которого очевиден. “Политическая либерализация влечет за собой расширение общественной сферы и основных свобод (не бесповоротное), но не конкуренцию взглядов на эффективное государственное управление”, – считают специалисты по ближневосточной политике Хольгер Альбрехт и Оливер Шлумбергер. Возможно, чем громче звучат голоса в Сети, тем лучше, однако по-настоящему важно, обернется ли это более активным участием в политике и голосованием. (И даже если это будет так, не все такие голоса в равной степени представительны, поскольку результаты выборов нередко фальсифицируются еще до того, как они начались.)

Главная проблема подхода к свободе интернета, отмеченного влиянием холодной войны, в том, что подход этот основан на поверхностной, триумфалистской трактовке ее финала. История политиков имеет мало общего с историей историков (представьте, что для того, чтобы разобраться в принципах работы блестящего новенького айпада, мы обратились бы к невнятной инструкции XIX века по пользованию телеграфным аппаратом, которая к тому же была бы сочинена псевдоученым, не знакомым с физикой). Выбор холодной войны как источника отношения к интернету приведет нас в тупик хотя бы потому, что изучение ее самой настолько затруднено спорами и противоречиями (которые множатся год от года по мере того, как историки получают доступ к новым архивам), что совершенно не годится для сравнительного исследования, не говоря уже о том, чтобы определить эффективную политику на будущее.