Пробуждение комсомольского начальника было ужасным. Голова раскалывалась. Во рту – будто кошачий горшок неделю держали. Желудок просился наружу: одно неосторожное движение, и выйдет вон, прихватив заодно и весь кишечный тракт. За окном стыло серел вьюжный рассвет, в лицо невыносимо несло ярким светом лампочки. В дверях толпились люди, с противоположной стороны кровати кто-то в белом пихал нашатырь совершенно нагой женщине, которая, будучи вся в синяках и засосах, тихо стонала, прижимая руки к низу живота.

– Что ты с ней сделал, ГАД?! – истошно орал невесть откуда взявшийся директор театра, грозно сверкая пенсне. – Что!!! Ты!!! С ней!!! Сделал!!!

– Я это… я решительно ничего… – мучительно проблеял комсомольский начальник, стараясь поглубже влезть под одеяло. – Я тут это… Того… Спал я…

– СПАЛ!!! – прорыдал директор, тыча пальцем в сторону несчастной примы. – Ты посмотри на нее! Извращенец!!! Да тебя не только с комсомола – под суд, ГАД! Под расстрел, ГАД! О-о-о… ГАД!!!

– Ну ты – полегче, – пьяно качнувшись из зала в спальню, заявил комбат. – Может, у них того… икх!.. любовь, в смысле. Может, они того… икх!.. поженятся, в смысле… Семья будет – ячейка общества…

– Да какая, к свиньям, любовь!!! – дико вытаращился на комбата-миротворца директор. – Какая, к свиньям, ячейка?! Ты посмотри на нее! Синяки! Засосы! Это любовь?!

– Может, того… икх! – Комбат глубокомысленно поднял указательный палец и очертил в воздухе рваную окружность. – Может, страсть… Икх!.. – в смысле – дикая. Нечеловечья. Неземная. Икх! Он же неженатый! Почему же не… икх!.. почему же нельзя?

– Страсть? – обескураженно прошамкал директор, сразу скисая. – Поженятся? Что-то мне с трудом…

– Любовь у нас, любовь… – плаксиво пробубнил комсомольский начальник, которому в этот момент хотелось как можно быстрее оказаться в уборной. – И обязательно поженимся… будет прекрасная комсомольская свадьба… безалкогольная. А теперь – подите все прочь, я вас умоляю…

А далее все происходило по давно набившей оскомину схеме. Спустя некоторое время прима, как и полагается, начала прилежно прибавлять в животе. Под давлением мстительного директора молодой комсомольский начальник вынужден был жениться на балерине – не хотел парень под суд. Впрочем, он особенно не переживал из-за случившегося: прима была хороша собой, характер имела средней степени стервозности и начальнику со всех сторон понравилась. Единственно, после падения в оркестровую яму и трагических приключений в доме командира батальона дамочку стали изредка посещать легкие припадки раздвоения личности. До родов ей трижды чудилось наяву: то она была Мессалиной, то Клеопатрой, то почему-то (совсем из другого колхоза) – Прасковьей Брюс, наперсницей великой Като. Врачи, однако, утверждали, что это временное явление и беспокоиться не стоит – вскоре все само собой пройдет. А комсомольский начальник и не беспокоился – его гораздо больше волновало другое. Как всякий образованный человек, он хорошо знал, что сооружать ребенков в пьяном виде не рекомендуется – печальная практика показывает, что от этого могут получиться такие уроды, от которых общество потом в ужасе шарахается и плачет горькими слезами. Опасения комсомольца были вполне обоснованными: он прекрасно отдавал себе отчет, что в момент впрыска семенной жидкости был до того нетрезв, что совершенно не помнил ни сам впрыск, ни где, собственно, он вообще с этой распрекрасной примой познакомился. Что хорошего можно было ожидать от такого непродуманного акта?

Но вот минуло ровно семь с половиной месяцев после памятного возгорания поселкового клуба, и бывшая балерина благополучно разрешилась от бремени мальчиком.

– Недоношенный… Не урод ли? – первым делом поинтересовался комсомольский начальник, прибыв в роддом. – Дураком не будет?

– Красавец, – успокоила его завотделением, почтительно провожая по коридору и на ходу пристраивая гостю на чело марлевую повязку – хоть комсомольское, а все же начальство. – Вес – три восемьсот, рост – пятьдесят один сантиметр. Норма.

– Ну и что – норма, – пробубнил из-под повязки начальник. – Знаете ведь, как бывает – растет себе, растет, как все, а как заговорит, тут сразу всем понятно – У[5] О! И сразу в интернат его…

– Господи, какие глупости вы говорите! – возмутилась завотделением. – Которые УО – сразу есть признаки. А этот по всем статьям хорош. Вылитая ваша копия! Да вот – сами полюбуйтесь… – В этот момент они вошли в палату, где лежали полтора десятка спеленатых младенцев. Врачиха, соотнесясь по бирке, ловко выдернула из кучи новорожденных пеленчатый сверток и всучила его комсомольцу.

– Как две капли! – льстиво повторила заведующая, с умилением наблюдая за трогательной сценой.

Комсомольский начальник чуть не прослезился от радости. Заведующая, конечно же, по-доброму врала: младенец как две капли был похож на всех остальных новорожденных, находившихся в этот момент в палате, и пока никакими признаками, кроме цвета кожи, не подтверждал свою идентичность с папанькой. Но то, что он имел нормальную стать и родился без видимых физических отклонений, наполнило душу аппаратчика невероятным облегчением.

– Будет Серегой, – взволнованно пробормотал комсомолец, вручая сверток заведующей. – В честь деда. В наш корень удался! Этот задаст жару девкам…

Вот так и появился на свет маленький Серж – Сергей Павлович Лиховский, рожденный по злой воле прихотливого случая, управлявшего чувствами мерзких пакостников, которые ради удовлетворения своей сиюминутной похоти не пощадили беззащитную молодую женщину. В последующем мы с вами убедимся, что Его Величество Случай, которому Лиховский и обязан своим появлением на свет, довольно часто взбрыкивал в судьбе этого человечка. А пока давайте немного понаблюдаем, как креп и мужал наш случайный парень – в этой истории он играет далеко не последнюю роль…

Серж рос, как и полагается всем нормальным детям. Вопреки опасениям папеньки, УО он не стал: титьку употреблял правильно, прудил не более, чем положено, заговорил вовремя – причем, как это зачастую принято в комсомольских семьях, сначала заорал «ДАЙ!!!», а уже потом, спустя неделю, милостиво согласился поименовать маму. Папу, как ни старались домочадцы, дитятко упрямо не желало эксклюзивно вычленять из окружающей среды. До известного момента всех особей мужеска пола – в том числе и отца – Серж фамильярно обзывал странным термином: Ыгун. Бывалоча, папанька к манежу подойдет, Серж радостно пустит слюни и как заорет: «Ыгун»!!!

– Японскому учите? – как-то поинтересовался пьяненький папин начальник, забредший по какому-то недоразумению к подчиненному после очередного фуршета. – Однако! Не рановато ли? Ходить толком еще не умеет…

– Ыгун! – задорно крикнул Серж, обращаясь к папиному начальнику и протягивая к нему руки.

– Но-но… – опасливо отстранился начальник – пьяный, сволочь, а разумеет, что почем! – Я тут ни при чем – ты это брось… вот он, твой Ыгун.

– Да он так всех мужиков навеличивает, мерзавец, – расстроенно пояснил отец Сержа. – Японский тут ни при чем. Такого понятия, как «папа», для него пока не существует. Мы для него все на одно лицо. Ыгун – и все тут. Откуда что берется?…

Недоразумение вскоре прояснилось. Глуховатая маман бывшей балерины – Марья Петровна, бессменно пребывавшая при молодой семье в качестве няньки, постоянно торчала в зале у окна и наблюдала за улицей – скучно ей было. Увидит, как зять возвращается с работы, и орет на всю квартиру: «А вот и наш попрыгун скачет! Опять нажрался, гадина…»

Так же нелестно она отзывалась о друзьях зятя – все они были для нее попрыгунами. И знаете, не без оснований. Специфика работы диктовала свои условия: комсомольский начальник вынужден был частенько участвовать в различных «активах» и конференциях, неизбежно завершавшихся фуршетами, и, как следствие, прибывал домой изрядно навеселе. Друзья и приятели, которых он приводил в гости, также не отличались особой трезвостью: как и хозяин квартиры, они перемещались шаловливой прыгающей походкой, вполне оправдывающей суровое отношение старой антисоветчицы (бабка происходила из знатного дворянского рода и непонятно каким образом выжила в кровавой карусели послереволюционных реформ).