— В деревне, у знакомых приютил.

— Приведите их в лагерь. Коско возьмет к себе.

— Сперва дайте оружие, — твердо сказал Каледа.

— Ступайте к Ларченко, он даст вам коня и автомат.

Каледа в тот же день привел своих детей. Партизаны окружили их любовью и заботой. Повариха Мария Сенько готовила специально для них. Каледа посмотрел на Сенько и своих детей, отер рукой выступившие на глазах слезы и сурово обратился к Ларченко:

— Давай задание!

На другой день он уже сидел в седле и вместе с Валей развозил жителям наши листовки о победе под Сталинградом.

Мне сообщили, что в деревню Кошели прибыл Степан Хадыка. Я распорядился привести его в штаб. Скоро в лагерь въехала повозка. Рядом со Степаном в санях сидела женщина, повязанная большим платком.

— Анна, — коротко представил ее Хадыка и спросил: — Где у вас тут поставить лошадь? Везде так чисто!

Я позвал Долика, и он взял у Степана лошадь, а мы пошли в землянку. Хадыка осмотрел стены, обшитые шелком парашюта, белые — также парашютные — покрывала на нарах и не спеша уселся на скамейку.

В это время Воронкова развязала платок и сняла полушубок. Я всмотрелся в мягкие черты лица, в приветливо поблескивающие карие глаза. «Сестра Максима», — припомнил я и послал Малева разыскать Воронкова.

— Анечка! — обрадованно закричал вбежавший Максим.

— Какой ветер принес тебя, Степан? — спросил я Хадыку.

— Мурашко послал. Они там что-то на железной дороге готовят, так Мурашко просил мин, только чтобы объемом были небольшие, а взрыв давали бы сокрушительный. Вот и записка. — Степан порылся за пазухой и вручил мне крохотный листок.

Мурашко писал, что есть возможность минировать на станции эшелоны, просил мин, сообщал, что работа идет, группа увеличивается.

— Больше записок не вози. Так и передай об этом Мурашко. Если что нужно, пусть словесно сообщает через тебя, — сказал я.

У нас были маломагнитные мины, но умеет ли Мурашко обращаться с ними?

— Дадим тебе хороших «вещиц», научим обращаться с ними, а ты хорошенько запомни и объясни Мурашко, — сказал я Степану.

— Постараюсь, голова, кажется, еще работает.

Луньков и Хадыка вышли из землянки. Я подсел к Анне и Максиму.

— Что в Минске?

— Не спрашивайте, не город, а концентрационный лагерь… Вам приходилось бывать в Минске? — спросила Анна.

— Приходилось, жил там.

— Знаете Университетский городок? Теперь городок и многие другие здания превращены в застенки СД. В самом городе и окрестностях гитлеровцы создали для истребления советских людей концентрационные лагеря. Редко кому удается живым выбраться оттуда. Они на Широкой улице, в деревне Малый Тростенец и в поселке Дрозды. Там замучены тысячи минчан и военнопленных. Да и те жители, которые еще свободны, также живут под постоянной угрозой смерти… Вот и меня стали преследовать. — Анна замолчала.

— Вере Зайцевой не угрожает опасность? — встревожился я.

— Она пока вне опасности: никто не знает, что у нее муж в партизанах. А вот про Максима пошли слухи… — Анна нежно положила руку на плечо брата.

Она помолчала, потом, оглядев землянку, снова заговорила:

— Как у вас здесь хорошо! Свои люди — и сердце отдыхает. А что в Минске! Минское гетто — сущий ад: там каждый камень пропитан слезами и кровью советских людей. За что? За то, что они евреи… Сколько было знакомых, товарищей… — По щекам Анны потекли слезы, и она дрожащим голосом рассказала страшную историю.

…В специальном лагере — гетто, расположенном в западной части города, фашистские варвары держали за колючей проволокой около ста тысяч евреев. Гетто было обнесено пулеметными вышками.

7 ноября 1941 года гитлеровцы в минском гетто устроили погром и массовое истребление еврейского населения. Пятнадцать тысяч мужчин, женщин, стариков и детей были согнаны в район Тучинки и расстреляны. Расстрелы длились несколько дней.

Особенно зверское побоище было учинено фашистскими палачами 28 июля 1942 года. В этот день они организовали массовый погром, охвативший все районы минского гетто и продолжавшийся четверо суток. 27 июля фашистские изверги приказали своим прислужникам — полицейским развесить объявления во всех районах гетто, в которых сообщалось, что 28 июля к девяти часам утра все жители гетто с пятнадцатилетнего возраста должны явиться на Юбилейную площадь. На этой расположенной в центре минского гетто площади населению гетто обычно выдавались отличительные повязки: красные — для работающих и зеленые — для безработных. Объявления предупреждали, что за невыполнение приказа виновные будут расстреляны.

Напуганные погромами жители гетто терялись в догадках. «Наверное, всех безработных будут уничтожать», — думали некоторые. Другие полагали, что это очередная ловушка для осуществления погрома.

С трепетом ждало население рокового дня. С 27 на 28 июля всю ночь моросил дождь. Природа словно заранее оплакивала жертвы готовящегося кровавого фашистского террора.

К утру 28 июля, кто сумел, ушел с рабочими колоннами на работу.

В полдень на Юбилейную площадь согнали всех оставшихся в гетто независимо от возраста. Многотысячная толпа собралась перед комитетом гетто, прямо на улице был поставлен огромный стол, празднично украшенный и уставленный всевозможными яствами. За столом сидели обер-бандиты, вдохновители и руководители затеваемого злодеяния. В центре этой шайки палачей сидели так называемый шеф гетто Реббе, комендант лагеря Ридлер и его помощники Готтенбах и Бенцке. Эти инквизиторы уже показали себя в предыдущих погромах и за особые заслуги в деле учинения расправы над советскими гражданами были награждены железными крестами.

Недалеко от стола возвышалась трибуна. С этой трибуны фашисты заставили композитора Иоффе произнести перед многотысячной толпой речь. Не зная еще истинных замыслов гитлеровцев, Иоффе начал говорить, что ему подсказывали палачи. Он успокаивал возбужденную толпу, уверяя, что немцы ничего плохого с ними не сделают. Он говорил так потому, что был уверен: при малейшем неповиновении эсэсовцы уничтожат всех. Разумеется, Иоффе чувствовал, что эсэсовцы стараются использовать его для своих целей. И все-таки в нем шевелилась слабая надежда, он цеплялся за нее.

Только он окончил речь, как со всех концов на площадь въехало несколько десятков черных крытых машин-«душегубок». Иоффе сразу понял, в чем дело. Понял это и народ. Композитор с поднятыми кулаками крикнул заволновавшейся толпе, по которой молнией пролетело слово «душегубки».

— Товарищи! Я вас обманул, вас будут убивать! Проклятые палачи…

Последние слова Иоффе потонули в крике многотысячной обезумевшей толпы, в страхе бросившейся в разные стороны. Все смешалось в какой-то огромный людской водоворот.

Иоффе был сдернут фашистами с трибуны и зверски убит. Фашисты, окружавшие площадь, открыли стрельбу из автоматов, в упор расстреливали бегущих.

Убив несколько сот человек, усеяв площадь и примыкающие к ней улицы трупами, изверги восстановили «порядок». К десяткам «душегубок» были установлены бесконечные очереди женщин и стариков. Детей отделили от взрослых и с поднятыми руками поставили на колени. Так они должны были стоять до своего конца.

Маленькие дети не выносили долго такой пытки и опускали усталые ручонки. Изверги подхватывали детей и, подняв высоко над головой, бросали на камни или резали их кинжалами.

Матери, стоявшие в очереди у «душегубок» и видевшие такую расправу над детьми, в ужасе заламывали руки, рвали волосы, сходили с ума.

Беззащитных женщин изверги хладнокровно оглушали ударами резиновых дубинок по голове или прикладами.

Не выдержав ужасного зрелища, народный артист Белоруссии Зоров кинулся на фашистов, но тут же был схвачен и брошен в «душегубку».

Только поздно ночью закончили курсировать «душегубки».

Утром в гетто повалили эсэсовцы; начался грабеж. Звенели стекла, разбивалась выбрасываемая из окон мебель. Эсэсовцы брали лишь самое ценное. Группа пьяных эсэсовцев ворвалась в больницу и перерезала всех больных, врачей и обслуживающий персонал.