Они растерянно переглянулись.

— Так нельзя, — заговорил третий, очень бледный и худенький, не по возрасту сдержанный, — мы с вами будем сидеть, а коровы забредут куда-нибудь, попадут еще к немцам, — рассуждал он. — Пусть двое здесь останутся, а я сбегаю посмотрю на коров, за меня можете быть спокойны.

Мне понравился этот мальчонка, и я разрешил ему уйти. Он быстро вернулся. Тогда отправился тот, который слишком пооткровенничал. Я был уверен, что он не забудет моего внушения.

По шоссе продолжали двигаться колонны автомашин с солдатами и техникой. Мы вынуждены были бездействовать, поэтому день показался тяжелее любого похода. Мы легко вздохнули, когда на землю спустилась темнота. Поползли к шоссе, широкой прямой лентой перерезавшему холмы и кустарник. От него веяло запахом пыли и бензина.

— Остановиться! — скомандовал я и подозвал Лунькова и Морозкина.

— Правильно решил, — улыбнулся подошедший Луньков.

— Что решил? Ведь я ничего еще не сказал.

— И без этого понятно. Не поставить мину на этом шоссе было бы непростительно. Мы должны обязательно ее поставить на память фашистам, в честь нашего благополучного ухода от карателей, — шутливо сказал Морозкин.

Карл Антонович быстро выкопал ямку на шоссе, положил в нее пять килограммов тола. Но как быть? Шоссе широкое, мина занимает маленькое местечко, может пройти много машин, прежде чем какая-либо из них наскочит на заряд. Тогда Карл Антонович принес дощечку, лежавшую недалеко от шоссе, положил ее на мину поперек шоссе и тщательно замаскировал.

— Теперь не проскочит. Нам было ясно без слов.

Хотелось посмотреть, как взлетит на воздух немецкая автомашина, однако короткая летняя ночь не позволяла ждать, и мы продолжали путь. Шедший впереди Гавриил Мацкевич хорошо знал местность и умело руководил разведчиками.

В полночь прошли шоссейную магистраль Минск — Москва, достигли железной дороги. Кругом было тихо, только мерно гудели телеграфные провода. Мы развернутым строем проскочили через полотно железной дороги, залегли в лесу. Подрывники заминировали обе колеи.

На рассвете отряд вброд перешел реку Плиса. Главные мытарства позади. Мы находились в относительно безопасном районе, хотя впереди оставалось еще немало препятствий. По пояс в воде, мы в течение десяти часов форсировали труднопроходимые Судобовские болота. Затем остановились на короткий отдых, чтобы высушить и вычистить одежду. Немного приведя себя в порядок, партизаны легли, но сон не шел. От усталости кружилась голова: во рту было горько. С жадностью пили болотную воду.

Тронулись дальше. Через два часа вышли к деревне Замостье Смолевичского района. Зайдя в деревню, выставили часовых. Отсюда было недалеко до лагеря отряда Сацункевича. Его делегаты пошли сообщить ему о нашем прибытии.

Мы грелись на солнце и пили принесенное крестьянами молоко Я лежал под тенистой березой. С полей доносился запах свежескошенного сена и зреющих хлебов. Мысли наплывали одна на другую, клонило ко сну. Уткнувшись лицом в мягкую траву, я уснул. Снилось детство, годы борьбы за Советскую власть в Литве. Двадцатый год…

— Приехали! — разбудил меня громкий голос сменившегося часового.

Я вскочил на ноги. В деревню, поднимая пыль, примчался верховой. Сзади на некотором расстоянии двигалась вереница немецких трофейных фургонов. Спросонья я чуть было не поднял тревогу. Всадник подскакал ко мне — я узнал делегата Сацункевича Не сходя с лошади, он поднялся на стременах и отрапортовал:

— Прибыл комиссар отряда «Разгром» Иван Леонович Сацункевич, — он плетью указал на фургоны.

Из первого выпрыгнул полный, одетый по-деревенски мужчина и легкой походкой подошел ко мне.

— Командир партизанского отряда подполковник Градов, — представил меня своему комиссару всадник.

— Иван Леонович, — протянув мне левую руку, отрекомендовался Сацункевич.

Я смотрел на его полное лицо с большим лбом и вздернутым носом. Глаза были голубые, приветливые. Но… на правой руке я увидел протезную перчатку.

— Старая история, — перехватив мой взгляд, глухо сказал Сацункевич, и по его лицу скользнула едва заметная тень. — Не люблю рассказывать… С одной рукой тоже можно воевать.

Через несколько минут мы беседовали как старые знакомые.

— Для кого этот караван? — махнул я рукой в сторону фургонов.

— Наши делегаты сообщили, что вы очень устали, так не можем же мы допустить, чтобы уставшие гости ходили пешком, — засмеялся Сацункевич, — да и лошадям приятнее будет возить партизан, чем оккупантов.

Приехавших окружили партизаны. Я познакомил Сацункевича с комиссаром и начальником штаба. Мы уложили в фургоны вещевые мешки и рацию, посадили тех партизан, кто был послабее.

— Садитесь, — пригласил меня Сацункевич, указав на фаэтон, который подъехал к нам, — довезу, как фон барона.

Рядом со мной уселся Луньков. Мягко покачиваясь, мы тронулись в путь. Из последних сил я старался не закрывать глаза, но, словно налитые свинцом, веки опускались сами.

— Далеко еще? — спросил я, почувствовав, что мы остановились.

Сацункевич добродушно засмеялся; я увидел, что партизаны распрягают лошадей, а недалеко от нас дымятся землянки.

Сацункевич как заботливый хозяин повел нас в баню. Помывшись, плотно поужинали. Я хотел сразу же договориться о разделении обязанностей между нашими отрядами, но Иван Леонович протестующе покачал головой.

— И не думай, вам нужно отдохнуть. В сторожевые наряды пойдут наши ребята.

Я не противился. Через час в лагере было слышно только глубокое дыхание крепко спавших партизан.

Проснулся я рано утром, чувствуя себя свежим и бодрым.

Между шалашами расхаживали прозябшие за ночь дневальные. Сацункевич был уже на ногах, он что-то показывал на карте-двухкилометровке своим разведчикам. Мы вышли из лагеря, сели на вывороченной ели.

Сацункевич рассказал о себе и об отряде. Перед войной он работал секретарем Минского обкома партии. В начале Великой Отечественной войны по заданию партии остался в тылу врага для организации партизанской борьбы. В его отряде около семидесяти партизан. Сравнительно невелик отряд, он уже нанес несколько чувствительных ударов по оккупантам: в ближайших населенных пунктах разгромлены гарнизоны, уничтожено много автомашин.

— Сейчас семьдесят, полгода назад было двадцать, а месяца через три, наверное, будет сто семьдесят, — уверенно говорил Сацункевич. — Силы народа неисчерпаемы, надо только уметь организовать их на борьбу.

Мы беседовали о положении на фронтах. Нерадостные сведения поступали с Большой земли: гитлеровские банды прорывались на юг — к Ростову, Воронежу…

— Да-а… Не так разворачивается война, как мы надеялись, а? — тихо сказал Сацункевич.

— Не так, — кивнул я. — Но вспомним девятнадцатый год. И потяжелее бывало. Мы помолчали.

— А союзники? — иронически прищурился Сацункевич. — Все еще готовятся?

— Готовятся, — в тон ему ответил я. — Только боюсь, что не к войне с фашизмом, а к дележке…

Сацункевич рассказал о положении в районе. Еще весной, когда наш начальник разведки Меньшиков побывал в его отряде, они вместе взорвали на шоссе Березино — Минск два моста и надолго парализовали движение. Были уничтожены все мосты в окружающих деревнях, гарнизоны противника вынуждены были убраться в районные центры, строить там дзоты и блиндажи.

У партизан отряда «Разгром» до встречи с Меньшиковым не было подрывного материала, и они ограничивались лишь организацией засад.

— Сделали немного, очень немного. Это были только укусы, а хочется ударить по-настоящему, так, чтобы враг кровью захлебнулся, — закончил Иван Леонович.

— Сейчас наша главная задача — парализовать железнодорожное движение. Взрывчатки у нас достаточно, и хранить ее в то время, когда враг рвется в глубь нашей Родины, было бы преступлением… В отряде есть подрывники? — обратился я к Сацункевичу.

— Есть. Есть и минеры, и артиллеристы, словом, представители всех родов войск.

— Надо выделить группу подрывников. Проведем совместную операцию.