погашения преобразующих импульсов, рождаемых недовольством, накапливающимся в сфере обыденной жизни. Одним из

механизмов подобного рода является карнавал (в рамках католической субкультуры). Ничего не меняя в реальной организации общественной жизни, карнавал как узаконенная игра в радикальные (доходящие до перехода в противоположность) превращения в какой-то мере гасит эти импульсы. См. о карнавале

и его социальных функциях: Бахтин М. Творчество Франсуа

Рабле и народная культура средневековья и ренессанса. М., 1965. В Америке не сложилось карнавальной традиции. Здесь

некоторые его функции выполняли массовые стихийные движения, неожиданно вспыхивавшие и столь же неожиданно (что

всегда удивляло европейских наблюдателей) угасавшие, чтобы

через некоторое время вспыхнуть вновь.

35 Landauer С. The Student Revolt.— Yale Review, 1970, vol. 60, N 2, p. 176.

220

У «новых левых» мы и вправду не найдем «завершенных» проектов нового общества, которые выглядели бы

как целостная система взаимокоординированных идеалов

и давали всестороннее и полное представление о его институтах и ценностях. Они не разработали самостоятельных и оригинальных социальных утопий на манер Р. Оуэна, Ш. Фурье или Э. Беллами, т. е. утопий — проектов, в которых неспешной и твердой рукой были бы прорисованы не только четкие контуры грядущего общества, но и

вычерчены все его детали и которые оставалось бы только

претворить в жизнь.

На то были, однако, свои причины — и общего, и частного характера. Массовые утопические движения на первых этапах своего развития вообще редко производят на

свет самостоятельные утопии-проекты. У большинства

рядовых участников этих движений, конечно, имеются

свои — подчас несхожие — представления о «счастливом»

обществе, о «совершенных» принципах человеческого общежития. Но эти представления поначалу пе столько вырастают из данного движения протеста, сколько привносятся в него непосредственными его участниками, сознание которых стихийно сформировалось на базе наличных

социальных утопий и мифов о «золотом веке». И только потом, когда возникает потребность в рационализации мотивов и стихийно рождающихся представлений о целях

вспыхнувшего движения, когда оно вступает в стадию самопознания, накопленный им опыт кристаллизуется в новых утопиях и мифах.

Движение «новых левых» не было в этом отношении

исключением. Молодым интеллигентам и студентам, впервые в своей жизни ступившим на стезю бунта, опьяненным

непосредственным прикосновением к живой социальной

реальности, было не до сочинения утопий-проектов. И если

у некоторых из них и возникло такое желание и появилась

потребность бежать в мир теретического воображения, то

случилось это позднее.

Однако, не располагая (по крайней мере, на первых

порах) утопиями-проектами, «новые левые» имели «уто-

иии-идеи», т. е. спонтанно сложившиеся и не образующие

целостной системы представления о желаемом обществе, о «земле обетованной». Их воображение было устремлено

не к тому обществу, которое реально вырастает из существующего, и даже не к идеальному обществу, конструируемому разумом для грядущих поколений и сияющему хо221

лодным светом совершенства, а к «свободному» и «счастли

вому» обществу, в котором они хотели бы жить сами — жить

уже сегодня36.

Специфика выражения рядовыми леворадикалами сво

их представлений о «счастливом» обществе заключалась

и в том, что, отдавая приоритет непосредственному дей

ствию перед теорией, они стремились воплотить эти представления в реальной практике протеста, в формах пово

дения, посредством которых они хотели не только подчер

кнуть оппозиционность истеблишменту, но и выразить

собственное вйдение «свободного общества» и «свободного

человека». Во всяком случае, среди определенной части

«новых левых» отчетливо прослеживалась тенденция к

созданию внутри существующего буржуазного общества

«параллельного» «островного» мира со своими принципами, нормами, языком, символикой, целями, которые подчеркивали бы их о п п о зи ц и о н рю с ть принципам и нормам

существующего мира.

В целом мы можем сегодня говорить о существовании

в Америке широкого спектра социальных утопий, отличающихся друг от друга по конкретному содержанию, социальному смыслу, политической направленности, форме, уровню функционирования. Особо следует подчеркнуть их

различие по степени трансцендированности социального

идеала, поскольку предел этих утопий отодвинут от границ реального общества на разное расстояние. Однако

всем им присущ ряд общих черт, которые отличают их от

утопий XIX — первой половины XX в.

Редкий американский автор готов сегодня предложить

утопию-максимум, ориентированную на радикальное преобразование существующего общества и ставящую перед

человечеством принципиально новые задачи и цели. За

этим явлением скрыта характерная для всего западного

мира тенденция к деабсолютизации (демаксимализацшл) утопического предела и стоящего за ним социального идеала. Это, разумеется, не означает, что утопический идеал

теперь выводится из реальных тенденций исторического

36 «Американские романтики 60-х годов,— писал журнал «Тайм»

о «новых левых» в США,— разделяли со своими предшественниками стремление к глубоким, хотя и не выраженным четко переменам, которые обновят человечество. Новые романтики с

презрением отворачивались от призывов к проведению постепенных реформ, они жаждали свободы немедленно и утопий

тоже «немедленно» («Time», 1969, 19.XII).

222

развития. Но оставаясь «произвольным» по отношению к

:>тим тенденциям, он вместе с тем в значительной мере

утрачивает некогда присущий ему трансцендентный характер, «заземляется», что, между прочим, отмечают и некоторые из западных социологов. «Утопия,— писал Д. Белл

в «Становлении постиндустриального общества»,— всегда

понималась как проект гармонии и совершенства в отношениях между людьми. Для мудрецов древности утопия

была плодотворной невозможностью, представлением о

желаемом, которое человек всегда стремится достичь, но которое по самой своей природе таково, что не может быть

достигнуто. И все же благодаря самой своей идее,— подчеркивает Д. Белл,— утопия служила мерилом суждения о людях, идеалом, с точки зрения которого измерялась реальность. Нынешнее высокомерие заявило о стремлении преодолеть этот разрыв и воплотить идеал в реальность; и в

этой попытке перспективы идеала стали сужаться, а идея

Утопии стала тускнеть» 37.

По-видимому, тенденция к деабсолютизации утопии

имеет глубокие исторические корни и лишь отчасти связана с распространением позитивистских настроений. Не

менее важную роль в этом процессе сыграли антиутопиче-

ские тенденции нашего времени. Антиутопия явилась попыткой доказать не только иллюзорность ориентации на

трансцендентные ценности, но и опасность максималистской ориентации, за которой виделась угроза «тирании

идеи», т. е. самодовлеющего стремления осуществить

утопическую идею «с логикой геометра и рвением инквизитора», невзирая ни на какие преграды, поставленные объективными условиями38. Однако главное, что предопреде37 Bell D. The Coining of Post — Industrial Society. N. Y., 1973, p. 488—489. Возвращаясь к этому вопросу в своей книге «Культурные противоречия капитализма», Белл проводит связь между утратой утопией трансцендентного характера, с одной стороны, и ослаблением позиций религии, позитивистстким подходом

к социальной реальности — с другой. «Современные общества,—пишет он,— заменили религию утопией — утопией не как трансцендентным идеалом, а как идеалом, который должен быть реализован в истории (прогресс, рациональность, наука), причем

вскармливает его технология, а повивальной бабкой выступает