— Я не хочу экономить на животных и заработной плате, — заявил он, — а ради этого стоит поступиться чем угодно.

Благие намерения! Но увы, все складывалось не так, как предполагал Бервиц. Легко сказать — отсрочить платежи! Поставщики нуждались в деньгах не меньше цирка Умберто. Привыкшие к тому, что их счета оплачивались сразу же, они все настойчивее домогались уплаты. Один или двое согласились подождать, но требовали векселей; у большинства же проволочки с оплатой вызывали лишь подозрения.

Вашек встревожился, чувствуя, что тестю не удастся сманеврировать. Он опасался роковой развязки. Однажды Вашек вошел в костюмерную старого Караса.

— Послушай, отец, я хочу поговорить с тобой об одном деле. С тех пор как я стал зарабатывать деньги, ты их откладываешь. У меня как у наездника и акробата был довольно приличный заработок, и ты все у меня отбирал. Наверно, скопилась изрядная сумма. Сколько там у нас?

Отец взглянул на него и, помолчав, уклончиво ответил:

— На одно хватит, на другое мало. Зачем тебе деньги?

— Зачем? Помочь Бервицу. Боюсь не выкарабкаться ему без денег. Поставщики нажимают, и если они подадут ко взысканию, пиши пропало.

— Вот как, уже грозят взысканием?

— Да. Правда, у Бервица солидная недвижимость, но если ее придется спешно продавать, а тем более — с молотка, то он на этом прогорит. А с помощью наших денег, я думаю, все можно будет уладить.

— Гм, гм… Ну, так вот что, парень, — с расстановкой произнес отец, — выкинь это из головы. Я берегу деньги для тебя, а не для Бервица.

— Но ведь если я отдам их Бервицу, то спасу его имущество и для себя.

— Это еще как сказать. Это нигде не записано.

— Но ведь другого-то наследника нет.

— Нет. Но и наследство неизвестно есть ли.

— То есть как?

— Да вот так: приданое Еленки — в деле, состояние Бервица — в деле, Агнессины деньги — в деле, а толку?! Отдай свои деньги, они и их ухлопают, и опять впустую. А что потом?

— Но я обязан им помочь…

— Ты — да, но не я. Я обязан помочь тебе. Когда тебе с твоим собственным делом придется туго — изволь, получи свои денежки. Но здесь не ты хозяин, а Бервицу я не верю.

— Постой, но ведь и зверинец, и инвентарь, и здание, и участок…

— Все это до поры до времени. Не станет их — не станет и твоих денег. Нет на это моего согласия!

— Так ты мне их не дашь, отец?

— Дам, сынок. Только когда они пойдут на тебя и на твоего сына. Бервиц ничего не получит.

— Это твое последнее слово?

— Видит бог, последнее, парень.

Вашек знал, что отца не переубедишь. Простой горец, он привык копить по крейцерам, заботясь лишь о благополучии собственной семьи. Бервиц остался для него только директором, посторонним господином, с которым его связывал договор о найме — не более. Случайными любезностями Бервиц не завоевал его доверия, а своим хозяйствованием, особенно в последние годы, насторожил Караса. Отсюда ждать помощи Вашек не мог. А помощь нужна была до зарезу, цирку грозила катастрофа. Срок четырех трехмесячных векселей на несколько тысяч марок истекал, и Стеенговер признался ему, что не сможет оплатить их, когда банк потребует расчета.

Вашек прикидывал и так и этак, но выхода не видел. На секунду было забрезжила надежда. Он вспомнил о продленных кредитах, про которые упоминал Бервиц. Торговцы отказывались ждать, но нельзя ли получить денежный кредит? Он снова обратился за советом к Гагенбеку. Откровенно обрисовав старику положение, Вашек попросил его выяснить в банках, не откроют ли им кредит. Старик с сомнением покачал головой, но обещал переговорить с директором своего банка. Вашек с нетерпением стал ждать ответа. Через несколько дней господин Гагенбек пригласил его к себе и сообщил, что банк, к сожалению, в просьбе отказал.

Снова тупик. А дни летели, и срок погашения приближался. Стеенговер время от времени напоминал Бервицу об этом, тот стал нервничать, пал духом. Сбора с представлений едва хватало на текущие расходы, о погашении векселей из этих денег не могло быть и речи. Календарь подсказывал: если они рассчитаются с банком выручкой последних дней, то не смогут выдать гонорар людям, не смогут накормить животных. Однажды утром Бервиц надел черный сюртук, привинтил к нему миниатюрные ордена, взял цилиндр и ушел. С обедом пришлось повременить. Вернувшись, Бервиц выглядел печальнее обычного. За едой не проронил ни звука. Когда же Агнесса осмелилась спросить его, где он был, Бервиц, не ответив ей, обрушился на Вашека:

— Не люблю, когда ты вмешиваешься не в свое дело. Добился я не больше твоего, но меня вовсе не порадовало, когда в банке мне сообщили, что ты уже запрашивал о кредите. Подобных вещей за спиной директора и владельца не делают, даже если ты мой зять.

Бервиц сказал это с раздражением и злостью, и Вашек впервые почувствовал себя задетым.

— Папа, — укоризненно сказал он, — я хотел помочь вам…

Бервиц кивнул.

— Знаю. Знаю. Гагенбек сказал мне то же самое. Но так не делают, запомни. По крайней мере — в моем цирке. Во всем должен быть порядок!

— Ты зря сердишься на Вашку, — успокаивала мужа Агнесса, — Вашку говорил мне о своем намерении — тебе ведь слово нельзя сказать. Я одобрила. Если бы ты сказал сегодня, куда идешь, я предупредила бы тебя. Вашек делал все, чтобы выручить нас. Выдели ты ему тогда приданое, как я советовала, мы вышли бы из положения. А теперь — не знаю…

Агнесса замолчала, взгляд Вашека заострился: он напряженно о чем-то размышлял.

На пятый день после этого инцидента утром явился Стеенговер.

— Вот векселя. Ты достал деньги, Петер?

Бервиц сидел, закрыв лицо руками; удрученно пробормотал:

— Нет.

— Что же мне делать?

— Пролонгация?

— Невозможно. Требуют оплаты.

Бервиц беспомощно пожал плечами — пусть обжалуют.

Стеенговер в нерешительности посмотрел по сторонам и двинулся к выходу.

— Подождите! — воскликнул Вашек. — День только начался. Скажите им, дядя, пусть приходят в полдень.

— Зачем? Что изменится?

— Все, — твердо ответил Вашек. — К полудню я достану денег.

Бервиц поднял голову и, резко обернувшись, взглянул на Вашека. Тот уже натягивал пальто, и не успели они рта раскрыть, как зять выбежал за дверь. Все стояли неподвижно и смотрели друг на друга. С улицы доносился голос Елены, нянчившей Петера Антонина.

В половине двенадцатого Вашек вошел в канцелярию, где Бервиц со Стеенговером нетерпеливо вышагивали из угла в угол.

— Есть?

— Вот…

И Вашек с блаженным видом отсчитал нужную сумму.

— Мальчик… мальчик… — растроганно и впервые в жизни едва не плача шептал седовласый Бервиц. — Где ты достал?

— Я продал верблюдов, папа, — твердо и весело ответил Вашек. — Наше приданое, единственное, что принадлежало нам.

Внушительных размеров официальное письмо в плотном конверте с пятью сургучными печатями было сдано на почту в Старом Месте[148], в Праге, а на главном почтамте вложено в мешок с корреспонденцией, адресованной в Германию. Мешок вскрыли, едва поезд пересек границу, его содержимое рассортировали, и упомянутый пакет очутился в стопке, предназначенной для Гамбурга. В Гамбурге, однако, адрес перечеркнули и переслали письмо в Данциг. В городе-крепости Данциге чиновник собирался передать его в военную цензуру, но потом ему пришло в голову заглянуть в какую-то книгу; открыв страницу, помеченную буквой «Ц», он тоже перечеркнул адрес и направил письмо в Варшаву. Конверт с пятью сургучными печатями пересек царский кордон, попал в столицу Польши и там два дня провалялся на столе у почтмейстера. Несколько чиновников осматривали наклеенные на нем марки, штемпеля, печати, пока наконец один из них не удосужился справиться в какой-то бумаге. Зачеркнув немецкое Warschau, он написал печатными буквами: Lwów. Письмо покатило в почтовых вагонах на юго-восток, вторично пересекло границу австро-венгерской монархии и застряло на львовской почте. Оттуда, после очередного исправления адреса, оно на следующий день было отослано в город Черновицы на Буковине. Письмо пришло туда с растрескавшимися печатями, измятыми углами, надорванное в нескольких местах. В Черновицах оно попалось на глаза усатому почтальону, тот извлек его из груды корреспонденции, повертел в руках и, подумав, отложил в сторону. Закончив разнос, он взял перепачканное, истрепанное письмо в официальном конверте и зашагал вниз, к реке Прут, где на пустыре возвышался шатер под вывеской «Цирк Умберто». Оглядевшись, письмоносец направился к фургону-кассе и сообщил пожилой даме в окошечке, что он доставил важное официальное письмо; он пришел нарочно из-за него, чтоб адресат не ждал ни минуты, и хотел бы за это получить контрамарочку на вечернее представление. Пожилая дама весьма недоверчиво оглядела пакет и заявила, что не имеет к нему никакого отношения. Господину почтальону следует разыскать шталмейстера Кергольца.