Тут старик Малина сделал протестующее движение. Он явно собирался возразить, но решил дождаться конца. Далее в стихотворении говорилось о том, как Герман перевязал льву раны, и лев пошел следом за ним до самых городских ворот, и как они потом жили в Чехии, но вот рыцарь умер, и тогда лев «…три дня от жалости ревел, не пил, не ел и околел».

— Ну, это ты, Гонза, здорово завернул, — похвалил Буреша Малина, — вот только не верится мне, чтобы лев к ногам лег. Что-что, а уж этого не бывает.

— А почему бы и нет? — защищал Буреш фантазию Симеона Махачека[89]. Из благодарности…

— Не ляжет, — покачал головой Малина. — Ясное дело — он бы вцепился в этого тигра! Ежели лев с добычей, он кладет на нее лапу и ворчит или ревет. А после — в зубы, и давай теребить, опять же рыча. Вставь-ка это в стишок: мол, таскал тигра туда-сюда по дремучему лесу и ревел. Этого там не хватает.

— И еще кой-чего, — добавил Керголец. — Лев, точно, никогда бы не лег к ногам. Будь он даже покорный, как говорит Буреш, он самое большее потерся бы головой о ноги рыцаря.

— Что удивительного? — в непривычно серьезном тоне компетентно заметил Восатка. — Коринна тоже валяется перед Гамбье.

— Львица — другое дело, — возразил Керголец, — да и та просто валится на спину, а не ложится к ногам.

— Вообще-то, бывает, самец ложится перед донтером, — сказал Малина, — но только ежели он старый и ленивый.

— Да, как же, будет тебе старый лентяй драться с тиграми, — твердил свое Керголец, — он бы заревел и убежал. Даю слово — это была львица.

— Друзья мои, — Буреш пытался выгородить поэта, — почему же лев не мог сделать этого из благодарности? Ведь Герман из Бубна спас ему жизнь и перевязал раны.

Бывает, бывает, — закивал Малина. — Львы помнят добро. У донтера Червинки была молодая львица Клеопатра, так у той приключилось воспаление легких. Червинка кутал ее в свое одеяло и выходил Клеопатру. Так львица до самой смерти помнила об этом; бывало, только он войдет — сразу на задние лапы и ну обнимать его, лицо лижет…

— Вот видите, — обратился ко всем Керголец, — самка — и та только лицо лизала, а к ногам не ложилась!

— Короче говоря, Гонза, — осклабился сержант Восатка, — тебе не остается ничего другого, как переделать сие божественное творение. Нужно, во-первых, чтобы лев вымел тигром сучья из лесу, а во-вторых, надо превратить его в львицу, чтобы она облизала этому твоему Герману из Бубна его нежные щечки.

— Так, пожалуй, не пойдет, — скромно вставил Карас-отец, — она же его повалит.

— Ну, тогда нужно сделать наоборот, — согласился Восатка, — пусть рыцарь Герман ляжет к лапам львицы.

Неожиданное предложение сержанта рассмешило даже Буреша, но спор на этом не кончился. Малина не преминул заметить, что рыцарю вовсе не след валяться на земле, когда лев стоит на задних лапах, в самой слабой своей позиции, — человек вполне может схватиться с ним, коли держать его, ясное дело, подальше от себя. Затем обсуждалась строчка «…не пил, не ел и околел». Многие придерживались того мнения, что если льву, как в цирке, дать фунтов десять доброй конины, то он ни за что не утерпит и начнет есть. Другие полагали, что есть он, может, и не стал бы, но без воды бы уж никак не обошелся. Спор решил Малина, авторитетно заявив, что стишок все-таки правильный, что лев от волнения или кручины и впрямь не ест и не пьет, и вопрос только в том, мог ли он околеть уже на третий день.

— Верно, в нем сидела какая-нибудь хвороба, — рассудил старик, — может, простыл на похоронах. Здоровый зверь прожил бы дольше, а ежели с ним что приключилось, так и за два дня мог окочуриться.

Казалось, теперь стихотворение было полностью одобрено, но Караса-отца вдруг взяло сомнение относительно строк, где говорилось о гонце и его слуге. Бурешу пришлось напрячь память, чтобы вспомнить нужное место:

— Вот этого-то я и не возьму в толк, — кивнул Карас, — как это — «фундамент заложен был»?! Что они — дом строили?

Остальные тоже подивились этой строительной аналогии.

— Нет, это просто выдумка поэта, образ, — пояснил Буреш, с минуту помедлив, — вместо того чтобы сказать: «Когда было положено начало тому-то и тому-то» или «Когда дело было сделано» — поэт употребил образное выражение.

Все с недоверием посмотрели на него и заявили, что такого быть не может; какой же это поэт, если хочет сказать о сделанном деле, а говорит о заложенном фундаменте? И если поэтам дозволено думать одно, а писать другое, так, может быть, речь шла вовсе не о льве, а о какой-нибудь мартышке, и сам Герман из Бубна — обыкновенный крестьянин!

— Знавал я одного Германа из Бубна, — сказал Малина, — фамилия ему была Полачек. Когда мы выступали в Праге, он поставлял нам овес, сено и солому.

— Раз его звали Полачек, — усомнился Буреш, — значит, он не был из Бубна.

— Нет, был, — стоял на своем Малина, — ты мне не говори, я сам ездил к нему через брод под Штванице. Там этот Герман Полачек склад держал.

— Так то были Бубны — окраина Праги, голова, — рассмеялся Буреш. — А здесь говорится о Бубне на Елени, о старинном дворянском роде.

— А, вот оно что, — Карасу-отцу полегчало, — а то уж я подумал про бубен для охоты на оленей…[90] А что до гонца, так, может, он и впрямь какой фундамент закладывал. Раньше всякое бывало.

Эта общепризнанная истина увенчала анализ баллады; все решили, что пора спать. Один Буреш остался недоволен: своими замечаниями собеседники свели на нет всю прелесть стихов.

— Я ведь читал это не для ваших достойных зверинца мозгов, тупицы вы этакие, — сердито заявил он, — а для Вашека. Тебе понравилось, Вашек?

— Понравилось. Очень хороший стишок.

— Вот видите! Молодежь еще не разучилась понимать поэзию. Молодежь горит священным восторгом и не поддается резонерству стариков. Как радостно сознавать, что никогда не переведутся люди, понимающие поэта. Что же тебе понравилось больше всего?

— Слова рыцаря, когда он увидел драку.

— «Горою за того, кто против двух — один»?

— Ага! И «против двух — один!» На меня, когда я дрался с Паоло, навалились семеро. Но я бы их всех уложил, если бы не Ганс и остальные.

— А мужество этого чешского пана тебе не понравилось?

— Еще как! Только я не стал бы закалывать тигра. Я бы колотил его по морде, пока он не отпустил бы льва. Ведь тигра убивать невыгодно.

«И Вашек уже воспринимает все как человек цирка», — подумал Буреш, но утешил себя тем, что в юной душе не могло не остаться места и для других чувств. И он твердо решил всеми силами пестовать в мальчике эти ростки, чтобы спасти его для высших целей, для нации. Уже на следующий день он читал Вашеку:

Старинный романс Шира[91] о непобедимом полководце захватил Вашека, фантазия его разыгралась. Воспользовавшись случаем, Буреш тут же, на ступеньках фургона, поведал мальчику о том, кто был этот одноглазый герой и как славились раньше чехи военным искусством. Вашек весь обратился в слух, жадно ловя каждое слово. Какая это была богатая пища для мальчишеского воображения! Вашека только смутило одно несоответствие: у него создалось впечатление, что Жижка, великий полководец, внешне был похож на Петера Бервица, когда тот демонстрирует дрессированных на свободе вороных, однако с обликом их патрона не вязался нарисованный Широм портрет одноглазого героя…