Хлопоты таинственного господина Гаудеамуса являлись, таким образом, первым этапом подготовки гастролей цирка Умберто. Забота о втором лежала на Кареле Кергольце. Он раньше других приезжал на место, о котором договаривался Гаудеамус, и, наметанным глазом окинув площадку, решал, с какой стороны целесообразнее сделать вход, где расположить служебные помещения; при помощи колышков и веревок он обозначал контуры манежа, шапито, квадратного брезентового «подъезда», а сзади — контуры крытых проходов к конюшне и зверинцу. Тем временем прибывали первые рабочие и грузовые повозки; спрыгнув с них, бригады тентовиков тотчас принимались за дело, каждая — за свое. Четверо мужчин из вагончика Кергольца орудовали кувалдами и железными клиньями. Первоначально каждый из них забивал свой клин в одиночку, но Керголец предложил действовать сообща, и работа пошла быстрее. Кроме того, это позволило применить более длинные и потому более надежные клинья. И будничный труд этих людей, большинство которых пришло в цирк из деревни, стал напоминать веселую и ритмичную работу цепами на току. Старый Малина ударял первым, затем на плоские головки «якорей» одна за другой опускались три другие кувалды; «рам-та-да-та, рам-та-да-та», — обрушивались удары в ритме четыре четверти, и железо входило в землю, как в масло. Потом — раз! — все перебегали к другому клину, который уже лежал на своем месте, и снова в воздухе начинался танец одноногих кувалд. Так они быстро обходили внешний круг, передвигались на несколько метров к центру и начинали вгонять в землю шесты для брезентовых боковин. Другая бригада в это время подготавливала гнездо для мачты — центральной опоры, на которой держалась вся конструкция. В цирках того времени применяли только одну такую опору и вкапывали ее в центре манежа. Лишь много лет спустя столб начали ставить прямо на землю: четыре каната-оттяжки удерживали его в вертикальном положении. А еще позднее вошла в обиход конструкция из двух наклонных мачт с поперечиной, которая держала на крюке все шапито, не занимая манежа. Когда гнездо было готово, наступала самая ответственная минута — крепление на верхнем конце мачты системы блоков. Работу эту Керголец не доверял никому: от прочности нескольких узлов зависела жизнь всех, кто находился в цирке во время представления. Но вот мачта поднята и четырьмя тросами прикреплена к вбитым в землю клиньям. Третья бригада поспешно расправляет на земле звездообразную сеть канатов, одним концом тоже привязанных к клиньям, а другим — сходящихся у мачты; затем все бросаются к растянутым на земле широким брезентовым полотнищам и прилаживают их к канатам. Керголец достает свисток, рабочие дружно берутся за пропущенные через блоки тросы, и под короткие свистки шапито огромным серым грибом поднимается над землей. Теперь остается лишь прикрепить боковые полотнища к стойкам и подпереть провисающие участки потолка наклонными шестами. К этому времени обычно уже подъезжают повозки с оборудованием, и начинается выгрузка секторов амфитеатра, прибывающих в строгом порядке, номер за номером; их переносят в шапито и сразу же составляют. Бывало, не успеют еще собрать амфитеатр и образованная барьером круглая чаша посередине еще не засыпана опилками, а уж позади, стараниями того же Кергольца, вырастает брезентовая галерея с длинными желобами, куда можно завести и поставить лошадей в привычном для них порядке. Повозки с клетками останавливаются поодаль: одни под брезентовым тентом, другие прямо под открытым небом. По соседству с ними располагаются фургоны; первым — большой фургон директора, за ним — остальные: и комфортабельные, солидные вагончики и просто старенькие домишки, установленные на грузовых платформах. Если обстоятельства благоприятствуют, если не случается никаких задержек и тентовики на местах, Керголец справляется с установкой шапито и служб за два с половиной часа, но, уж конечно, трудятся все не за страх, а за совесть.
В больших городах, куда Бервиц любил въезжать парадной кавалькадой, установка шапито длилась дольше. Многим служителям приходилось оставаться с животными. Кавалькада выстраивалась где-нибудь на окраине, мужчины и женщины надевали самые яркие костюмы и, как правило, верхом на лоснящихся лошадях въезжали в город под фанфары и марш собственного оркестра. Следом в решетчатых клетках везли хищных зверей и вели прочую живность. Громадина Бинго выступал впереди, являя собой вершину этой шумной, пестрой и излюбленной во всем мире живой рекламы.
Процессия долго кружила по городу, чтобы привлечь побольше зрителей. Как только она приближалась к шапито, толстая госпожа Гаммершмидт первая соскальзывала с гнедой кобылы Адмиры и, подхватив широкий подол амазонки, не снимая шляпки в стиле рококо, не обращая внимания на струйки пота, прокладывавшие себе путь сквозь толстый слой пудры на щеках, кидалась к своему вагончику-кассе, чтоб поскорее открыть окошечко и вывесить таблицу с ценами на билеты. Ибо первейшей ее обязанностью было тотчас же, пока не остыл интерес публики, продавать, продавать, продавать — за исключением одного-единственного случая: если к окошку первой подходила старушка. Тогда госпоже Гаммершмидт надлежало под любым предлогом не давать ей билета. Госпожа Гаммершмидт пуще самого Бервица верила, что навлечет на цирк ужасное бедствие, если неосмотрительно нарушит эту заповедь.
Остальные, сбросив с себя парадные костюмы, спешили в шапито, к животным. Разве мог, скажем, Гамбье не позаботиться о своих питомцах?! Хотя они и привыкли к неудобствам кочевой жизни, случалось все же, что какой-нибудь зверь от шума или резкого толчка начинал нервничать, и было просто необходимо, чтобы по прибытии на место он оказался в привычных для него условиях, услышал ласковую воркотню великана-укротителя. Лучше других переносили дорогу верховые лошади — переезды давали им возможность идти приятной для них мелкой рысью. К тому же в пути, помимо обычных порций овса и сена, они получали немного бобов и присоленной моркови.
Артисты, не занятые с животными, направлялись прямо в шапито. Прежде всего, конечно, двое мужчин из «Три Баренго — летающие люди», воздушные гимнасты. В то время в Европе еще не применяли предохранительной сетки, и прекрасная, грациозная работа под куполом цирка была ежедневной игрой со смертью. Фраскито Баренго был плечистый испанец из Кордовы, щеки и подбородок его после бритья становились сизыми; он молча стерег задумчивым взглядом свою жену Кончу, ослепительную чернобровую красавицу. Если требовалось пополнить программу, Фраскито Баренго брал на своей гитаре несколько аккордов, припоминая мелодию какой-нибудь народной алегрии, гарротины или фолии, и Конча, со звонкими кастаньетами в руках, в желтой мантилье на красном болеро, с гребнем в волосах, кружилась в танце, извиваясь, словно молодая пантера. А Фраскито стоял позади нее, под своим сомбреро, неподвижный как статуя. С ним работал сухощавый марселец Ларибо, невероятный хвастун в жизни, но наверху, во время работы — хладнокровный и сосредоточенный партнер, чувствовавший сотые доли секунды. «Vanidoso, mas prudente» — «самоуверенный, но благоразумный», отзывался о нем Фраскито, особенно ценивший мертвую хватку его крепкой, жилистой руки. Иногда, очнувшись от молчаливой задумчивости, привнесенной в испанский характер мавританской кровью, он изрекал: «Гектор чувствует линию». И это была, пожалуй, самая высокая похвала, ибо в глазах Баренго все благородство царственного искусства трапеции зиждилось на красоте линии. Он говорил также, что работа на трапеции — это единственный случай, когда сам человек может стать шедевром искусства, арабеской. Итак, двое гимнастов первыми появлялись под сенью шапито, тщательно осматривая все, к чему крепились снаряды, — каждую перекладину, каждый крюк, каждое кольцо, каждый канат и каждый узел на нем; ничто не должно отказать, канаты должны быть надежны. Если порой Ларибо и порывался сэкономить время на осмотре, Баренго не допускал этого. «У алтаря и на трапеции для черта всегда найдется дело», — говаривал он в таких случаях, первым взбираясь по веревочной лестнице.
