— Из Горной Снежны мы, что за Будейовицами.
— А, Будейовицы. Знаю, знаю. У нас там раз сбежал медведь, так мы гнались за ним до самых Яромержиц.
— Это, поди, в Моравских Будейовицах было, а я из Чешских…
— Верно, верно, двое их, Будейовиц-то. Так ты в Яромержицах не бывал… А приключилось это в воскресенье утром; бежит косолапый по Яромержицам, под арками, вдоль домов, и вдруг — шнырь к пряничнику и… Постой, постой, что же дальше-то было… Никак он там и запропастился, у пряничника… Верно, нам в цирк пора? У меня, видишь ли, каждый раз перед началом представления память отшибает и язык будто не свой делается, помню только, что в цирк надо… А как музыка заиграет — память-то и воротится. Ну, пошли!
Старик умолк. Они вышли. Малина запер дверь, сунул ключ в карман и большими шагами направился к зверинцу, позабыв о своем спутнике. Карас с удивлением обнаружил, что пришел в оркестр как раз в тот момент, когда Керголец внизу захлопал в ладоши, давая знак дирижеру.
На этот раз Антонин трубил в свое удовольствие, чувствуя себя уже почти как дома. Но, играя, он думал о том, что попал в довольно странную компанию, что и Керголец-то, в сущности, тоже загадочный малый и что доведется ему, наверно, услыхать истории, какие и не снились его односельчанам. Он играл со вкусом, снова повторил свою контрмелодию, свое «мца-ра-ра-ра эс-тад-ра-та». Едва он опустил трубу, как кто-то дотронулся до его плеча. Карас даже вздрогнул от неожиданности. Оглянувшись, он увидел старого Малину в синей униформе — тот тянулся через соседний пюпитр с невообразимо серьезным выражением лица. Карас подался к нему, старик приставил руку к его уху и сдавленным голосом проговорил:
— У пряничника-то оказался мед. Там мы и накрыли медведя.
Карас чуть не прыснул, а старик два раза кивнул ему — дескать, история досказана — и на цыпочках удалился.
Венделин Малина, старейший служитель цирка Умберто, появился в труппе раньше, чем козел Синяя Борода, жеребец Помпон и вылинявший лев Султан. В каком году это случилось, не знал никто, даже он сам. Петер Бервиц отчетливо помнил, как Венделин Малина сажал его, малыша, на ослика и катал по манежу. Пожалуй, один только дед Умберто мог бы сказать, где и когда он подобрал Венделина Малину. Сам Малина помнил об этом довольно смутно. Зато в его сознании прочно запечатлелись все случавшиеся в цирке Умберто происшествия и приключения, и бесчисленное множество людей, с которыми ему доводилось встречаться. Малина стал поистине живой хроникой заведения и нередко рассказывал истории, которые походили на легенды, хотя в них не было и грана вымысла. Только со временем старик все чаще путал имена и даты. Болтливым в полном смысле слова он не был, иногда за целую неделю Малина расходовал всего несколько слов, даже не здоровался, а если здоровались с ним — невнятно мычал в ответ. Но когда на него находило вдохновение и в памяти всплывала какая-нибудь яркая подробность, он начинал медленно и обстоятельно рассказывать и уж тогда выкладывал все, что помнил. По его рассказам можно было восстановить историю его собственной жизни. В цирке знали, что он родом откуда-то с Орлицких гор и еще мальчишкой, много лет тому назад отправился странствовать вместе со старшим братом. Станислав Малина, так звали брата, и прежде скитался по свету; работал во Франции подмастерьем у бочаров, у виноделов, и ему там чертовски нравилось. После двух лет бродяжничества он вернулся в родную деревню с доброй пригоршней золотых в кармане, долго кутил, отплясывал на гулянках по всей округе, а потом вдруг затосковал — снова захотелось густого красного вина и кушаний на оливковом масле. Прихватив с собой младшего брата, он вторично отправился во Францию. Что там произошло — трудно сказать, видимо какая-то любовная история, которая кончилась тем, что Станислав Малина заделался моряком и в один прекрасный день отплыл на большом, тяжелом, пузатом паруснике. Венделин остался в портовом городе один. Где именно это случилось — неизвестно; Малина называл то Тулон, то Марсель, то Бордо. Несомненно, что все три города он знал, — это было установлено с помощью работавших в цирке французов. Так вот, в каком-то из них Венделин занялся черной работой на пристанях и в доках. Пожалуй, ему даже неплохо жилось, но вскоре его охватила такая тоска по родине, он почувствовал себя таким одиноким и заброшенным, что его перестало радовать решительно все, и он думал лишь о возвращении домой, домой, домой. Но осуществить эту мечту было не так-то просто. О путешествии с братом он помнил только, что они все время кочевали с места на место; дороги назад он не знал, читать и писать не умел, а когда там, у моря, спрашивал кого-нибудь, где находится Прага и в какую сторону ему идти, люди качали головами, пожимали плечами и в лучшем случае затевали спор о том, где это — в русском царстве или на турецкой границе. Наконец Венделин встретил человека, который слышал о Праге и даже бывал там: это случилось, когда, отчаявшись узнать что-либо от моряков, Малина стал расспрашивать людей, странствующих по суше, — ярмарочных комедиантов, торговцев и всякого рода бродяг. Среди них он и натолкнулся на экспансивного циркача-итальянца, который на его несмелый вопрос ответил целым каскадом восклицаний:
— О, Прага! Si, si! Je la connais bien! La belissima città! Le pont! Le Burg! Grandioso! Magnifique! La città di bambino Gesu! Guten Tag, Gute Nacht, topri den, topra noc, ecco![41]
А когда Венделин Малина осведомился у циркача, не поедет ли он случайно в Прагу, тот разразился новой тирадой: как же, он повсюду ездит, по всему миру, поедет и в Прагу, прекрасная страна, прекрасный город, народ культурный, любит красивые зрелища, ценит подлинное искусство. Тогда Малина уже совсем робко спросил, не возьмет ли он его с собой. Итальянец скреб за ухом, кричал, что это весьма щекотливое дело, что Прага не ближний свет, что в пути всякое может случиться, а потом спросил Малину, владеет ли тот каким-либо свободным искусством. Нет, свободным искусством он не владеет, но может починить повозку и вообще любую деревянную вещь, обращаться с лошадьми он научился еще в деревне и готов делать все, что потребуется… За это он просит лишь немного еды, да и то одной картошки. Последнее явно понравилось циркачу. Так Карло Умберто стал патроном Венделина Малины, а Венделин Малина — частицей цирка Умберто.
Он вовсе не собирался оставаться там навсегда — избави бог! Венделин только и думал, что о возвращении в Чехию. Он никак не предполагал, что путешествие окажется столь длительным. Все имущество цирка Умберто умещалось в то время на трех повозках, а лошадей было только две, из-за чего на каждой остановке приходилось нанимать еще одну. С появлением Малины порядок изменился: сначала отправлялись два воза, потом Малина с одной лошадью возвращался назад и доставлял третий, а Карло Умберто в это время пытался устроить в деревне небольшое выступление с медведем, обезьянкой и собаками. Малине отряжался тощий Сивый: второй конь, вороной, был красивее, и на нем выступали наездники. Таким образом, каждый отрезок пути Малина проезжал трижды, но это не удручало его, напротив, он был счастлив, когда оставался со своим Сивкой наедине и мог разговаривать с ним по-чешски. Он заметил, что Сивый прекрасно понимает чешский язык, и был до крайности растроган, признав в бессловесном животном земляка. Сивый тоже любил Венделина, в конюшне или на стоянке под открытым небом он встречал его ржаньем, терся об его лицо и шею, и Венделин терпеливо сносил эти ласки. Когда он возвращался на Сивом за оставленной повозкой, они всякий раз подолгу беседовали. Венделин рассказывал четвероногому другу обо всем, что произошло за день, говорил, как непохожи эти места на Чехию, вслух мечтал о том, как они с Сивым отдохнут, попав в Жамберк или Вамберк. Конь до того привык к этим монологам, что если Венделин, замечтавшись, умолкал, Сивый ржаньем заставлял хозяина очнуться и требовал продолжения рассказа.
