— Конечно, мама.

— Нам не дано знать, когда пробьет наш час.

— Не дано.

— Его ненаглядной придется теперь поуняться.

— Вероятно.

— Да, да, теперь она узнает, почем фунт лиха.

— Наверное.

— Человеческий мозг, Сил! Подумай, что такое человеческий мозг. Стюарт сказал тебе, что он не может толком произнести ни слова, а ругаться может. Ругается и ругается, как заводной. Стюарт сказал тебе?

— Нет.

— Спроси сама. У меня было предчувствие. Стюарт сказал тебе, что у меня было предчувствие?

— Нет.

— Ты не поверишь, Сил. За ночь до этого мне приснилось, что он падает. Падает с лестницы, и вот пожалуйста, упал. Удар случился, как раз когда я проснулась. А я уже все знала. «Он пропал», — сказала я себе. Утром звонит Стюарт. Я ему слова сказать не дала. «Дорогой, — говорю я, — ничего мне не рассказывай. Он пропал». Спроси Стюарта.

— Его сейчас нет.

Бездумность изменила Сильвии. Глаза болели, она прикрыла их рукой. Сильвия слышала, как Молли, запыхавшись, продирается сквозь чащу сердитых ахов и охов. Поверив в одну из своих выдумок, Молли всегда с трудом возвращалась к начатому разговору. Когда ей наконец это удалось, в голосе ее вновь зазвучала обида.

— Все ведь знают, что сны не сбываются точь-в-точь.

С простодушием ребенка Сильвия поспешила на помощь матери:

— Конечно нет.

— Он и не думал падать с лестницы, если на то пошло, но что приснилось, то приснилось.

— Тебе в самом деле приснился очень интересный сон.

Молли любила, когда ей поддакивают.

— В жизни происходит столько непонятного, Сил.

— Да, мама.

— Прости, Сил, я хочу спросить тебя напрямик: зачем ты вернулась, если не…?

— Знаешь, мама… большинство возвращаются, одни раньше, другие позже.

— Само собой, — охотно согласилась Молли.

Сильвия услышала поворот ключа в замке и с облегчением посмотрела на дверь.

— Ой, мама! Стюарт пришел.

— Вот и хорошо, спроси про мой сон, смотри не забудь.

Стюарт вошел с картонной коробкой, набитой едой, и закрыл за собой дверь. Сильвия успокоилась и заговорила более оживленно:

— Когда я тебя увижу, мама?

— Ну… скажи сама.

— Завтра?

Одобрительно кивая, Стюарт понес картонку в кухню.

— Завтра мне вполне подходит, — мужественно согласилась Молли.

— В котором часу?

— Мне подходит любое время.

— Половина третьего?

— Прекрасно! Очень хорошо, замечательно. Поболтаем, выпьем по чашке чая. Я хочу сказать Стюарту пару слов, если ты не возражаешь.

— Конечно. Он уже здесь, протягивает руку.

Стюарт, заранее улыбаясь, взял трубку.

— Здравствуй, старушка. Ну что теперь скажешь? Твоя дочь снова дома, верно я говорю? Представляю, как вы завтра почешете язычки.

Проходя в кухню, Сильвия слышала доносившиеся из трубки раскаты хохота, который еще ребенком называла мамин «мужской» смех, потому что так мама смеялась только с мужчинами. Молли пронзительно взвизгнула, потом расхохоталась, и Сильвия мысленно снова увидела сорокалетнюю Молли. В черном платье, увешанная побрякушками, в туфельках на высоких каблуках, Молли стоит, опираясь на одну ногу, отставив другую в сторону. В одной руке она держит стакан пива, а другой хлопает себя по груди, показывая, что не в силах совладать со смехом. Выкладывая из коробки еду, Сильвия прислушивалась к словам Стюарта, пытаясь уловить в его голосе напряженность или фальшь. Безуспешно. Громогласные добродушные шуточки Стюарта звучали совершенно естественно, он откровенно радовался каждому своему слову. Сравнение с ее собственным разговором — вымученным, холодным, безучастным — привело Сильвию в уныние. Но в глубине памяти где-то далеко-далеко вспыхивали видения ее детства: над чем-то они хихикали вместе с матерью, секретничали, ходили по магазинам, держась за руки. Сильвия положила фрукты в вазу и понесла в комнату.

— Понимаю, — говорил Стюарт. — Прости, старушка, я не смогу ее подвезти. Но ты ведь знаешь, как это делается: выходишь на улицу и держишь кошелек наготове. — Стюарт повесил трубку. — Вот так, — сказал он. — Рада до смерти. — Стюарт сам был рад до смерти. — Мать просто счастлива, что ты вернулась, Сил. Выглядишь ты сейчас получше. А как себя чувствуешь?

Сильвии хотелось сказать: «Как расстроенный рояль. Никак не могу попасть в тон маме». Но едва заходил разговор о Молли, как она не могла попасть в тон Стюарту. Стюарт был старше Сильвии на восемь лет, во время развода родителей Сильвии, маленькой девочке, казалось, что отец и мать раздирают ее на части, а Стюарт, уже взрослый молодой человек, яростно и неколебимо отстаивал интересы матери. Слепую любовь Стюарта, его верность и преданность Молли Сильвия воспринимала как укор.

— Не в своей тарелке, — ответила она.

— Его не поймешь. Кажется, он начисто забыл, как что пишется. А он ничего не забыл.

Сильвия вспомнила: отец писал «пличо» вместо «плечо», но это воспоминание относилось ко временам ее юности. Джек Корнок, как и Молли, никогда не писал писем, правда, его послания, составленные Гретой, сохраняли свойственный ему добродушно-шутливый тон, а жены Гретиного поколения обычно писали письма и за себя, и за мужей, поэтому отсутствие писем от отца ранило Сильвию не так больно.

— По словам мамы, ругается он без малейших затруднений, — сказала Сильвия.

— Неправда. Просто ругательства он и раньше выговаривал правильно, а другие слова нет. В один прекрасный день он замолчал, совсем. И я его не осуждаю. Сама подумай: хочешь сказать «дверь», а получается «зверь». Унизительно. Врачи считают, что это второй инсульт, я говорил тебе?

Брови Стюарта вопросительно поднялись, три глубокие борозды на лбу повторили изгиб бровей. Сильвия покачала головой.

— Да, второй. Он заболел в апреле, врачи предполагают, что тогда, в апреле, он перенес микроинсульт. Отец говорил, что у него вспышка туберкулеза. На самом деле он знал.

В мрачном голосе Стюарта Сильвия слышала одобрение, почти восхищение отцом и понимала, что это отголоски давнего горького опыта, когда при каждой стычке с отцом Стюарт терял голову от ярости.

— Почему ты так думаешь? — спросила она.

— Потому что тогда он снова стал мерзким брюзгой. Сама знаешь, когда у него все идет гладко, он сладенький, как патока. Сама знаешь. В такие времена он даже готов простить мне, что я родился слишком поздно и не успел погибнуть на войне, как бедняга Бруси. Но стоит ему почуять, что впереди ухабы — первая его болезнь, микроинсульт, — великодушный джентльмен тут же превращается в обыкновенного хама. Такие вот дела, Сил, говорю тебе чистую правду. Считается, что эти его выходки, приступы злобы — проявление болезни. Хотел бы я знать, какой болезнью заболел отец, когда Бруси погиб, а он вдруг стал другим человеком и возненавидел меня, как злейшего врага.

Сильвия смутно помнила высокого шумного светловолосого мальчика, звезду футбола, убитого японцами на Новой Гвинее.

— Отцу разрешают кого-нибудь видеть?

— Разрешают, разрешают. Ты, конечно, отправишься к нему?

— Конечно.

— Не беспокойся, Сил. Тебя он встретит как надо. Незадолго до инсульта, второго инсульта, он спросил меня, когда ты собираешься вернуться. Отвел в сторону, устроил целое представление. Я понял, чего он добивался: хотел, чтобы я написал тебе, но он не из тех, кто станет просить, а я, такой вот сукин сын, не хотел писать, пока он не попросит. Хотя потом, после инсульта, передумал по доброте душевной и написал в первом же письме в Лондон. Могу тебе повторить, что он сказал. «Пора ей возвращаться, — сказал он, — ненаглядной моей девчушке».

Что-то давно забытое разбередили эти слова, зрачки Сильвии расширились от изумления.

— Да-да, — сказал Стюарт, — слова прошлого века. Он ведь из хамелеонов. Сегодня один, завтра другой. Сама увидишь. Я много что помню.

Стюарт встал из-за стола, взял блокнот и шариковую ручку, лежавшие рядом с телефоном, сел на край дивана и начал чертить план. Сильвия отвернулась, перед ее невидящими глазами качались ветви платанов. А ей припомнился один давний случай, и она вдруг увидела отца с какой-то иной стороны, не только таким, каким он виделся ей тогда, в детстве. Отец шел к ней через сад, темный силуэт его плеч и шляпы отчетливо вырисовывался на фоне неба — значит, она ждала его на террасе позади их дома в Бервуде. Отец вышел из гаража и увидел ее, но притворился, что не заметил, и, идя по саду, сосредоточенно разглядывал цветы, а она, замерев от счастья, ждала продолжения игры, ждала той минуты, когда его удивленный взгляд остановится на ней, мгновенно потеплеет и он, не скрывая радости, скажет: «Здравствуй!» Поднявшись на верхнюю ступеньку крыльца, отец поскользнулся и, к ее ужасу, на несколько секунд потерял равновесие. Она с криком бросилась к нему, но он уже отшвыривал ногой злосчастную щепочку или что-то еще и изрыгал проклятия. «Рухнул как дерево», — сказала мать. Сильвия обернулась к Стюарту.