— Какое там давным-давно, — сказал Тед. — Все началось, когда земельные участки стали собственностью государства.

— Значит, четыре года тому назад. — Розамонда снова заплакала, сунула два пальца за лифчик, достала бумажный носовой платок и вытерла глаза. — Ты говоришь, мы все равно останемся богатыми, — сказала она. — Кто же тогда обеднеет? Держатели акций? Мелкие компании?

Тед наконец остановился.

— Мне до черта надоело слушать про держателей акций и мелкие компании. Рискуют ерундой, зато требуют хороших барышей! Ладно, хватит, послушай, дорогая, — Тед решительно наклонился над женой: — Вылези из этого старого халата, приведи в порядок лицо, надень свое черное платье и давай немного проветримся, поедем покатаемся.

— Ты меня повезешь в дом, где хозяин — преступник. Прежде мне это было интересно. Но теперь я могу наслаждаться обществом преступника в своем собственном доме.

Тед улыбнулся, его брови дернулись.

— В твоем доме живет все-таки не совсем обычный преступник.

— Что не помешает вынести ему обычный обвинительный приговор.

— Исключено. — Тед снова подошел к креслу. — Довольно, Рози. Мне трудно сегодня оставаться дома. Я хочу пойти куда-нибудь. Мне надо разрядиться. В последнюю неделю я совсем измотался, пошли, дорогая, вылезай из кресла.

Но Розамонда сказала: — Мальчикам придется оставить школу.

— Я тебе сто раз повторял: не придется.

— Они сами не захотят остаться. Метью не захочет.

— Метью несовершеннолетний, он будет делать то, что ему скажут.

— Зато я совершеннолетняя.

— Что?

Розамонда съежилась под взглядом мужа, но повторила: — Я совершеннолетняя. Я взрослый человек. И я не хочу жить с негодяем.

— Ты от меня отказываешься? — изумился Тед.

— Ох, я не знаю. Не знаю.

— Не знаешь! — Тед удивлялся все больше и больше. — Ты что думаешь, мне этого хотелось? Мы пытались откупиться, тебе это известно. Нас загнали в угол. И это мне, мне, мне достались все шишки и синяки.

— Но ведь это ты все наделал! — крикнула Розамонда.

— О том и речь. Я, а не ты. Ты способна только сидеть здесь и ныть. Хватит! Идешь ты со мной или нет?

Розамонда снова вытащила носовой платок и вытерла глаза.

— Нет, — сказала она. — И если ты не порвешь с этим негодяем, я не смогу остаться с тобой. Не смогу.

Стюарт отвез Сильвию в ее квартиру на Мэкли-стрит, она тут же легла в постель и заснула. Проснулась Сильвия в темноте и скоро поняла, отчего ей не по себе: она провинилась перед Гарри, нарушив одно из неписаных правил любовного кодекса, согласно которому должна была прямо от Рози вернуться к нему. И конечно, когда она позвонила, Гарри отвечал сухо. Тогда Сильвия решила не торопиться. Она снова пристроила на голове полиэтиленовый мешочек вместо купальной шапочки и пока снимала перед зеркалом бусы и любовалась их розоватым сиянием, пришла к мысли, что Стюарт прав: жемчуг нужно носить с более изысканным платьем. В эту же минуту в ней вдруг проснулась застарелая жажда роскоши, желание завладеть множеством самых разных вещей клещами сжало сердце, и, на мгновение лишившись разума, она лишилась возможности четко представить себе каждую из этих вожделенных вещей, но сверкающая сеть безумия все равно волокла их все к ее ногам.

Отрезвление наступило немедленно. Полное отрезвление. Впервые в жизни она была в состоянии не только сформулировать свое решение отказаться от всех этих побрякушек, но и подкрепить его осмысленными доводами. Сильвия почувствовала себя свободной и беззаботной. Она торопливо приняла душ — так как теперь ей хотелось поскорее увидеть Гарри и рассказать ему, что наконец-то она полностью разделалась с давней болезнью, упорно гнездившейся где-то в глубине ее души. Она нетерпеливо ходила по комнате и, одеваясь, наткнулась на старый конверт, на котором как-то утром наспех подсчитала свои расходы в Сиднее и обвела кружком с завитушками остаток, с каким рассчитывала начать жизнь в Риме. Надевая через голову платье, Сильвия машинально вычла из этой суммы деньги, необходимые, чтобы прожить в Сиднее лишний месяц.

Сильвия застала Гарри за письменным столом. Она сразу почувствовала, что Гарри все еще сердится. Сильвия нагнулась, прижалась щекой к его щеке и подумала, что Маргарет, наверное, часто заставала Гарри в таком состоянии. Она осторожно потерлась щекой о его щеку.

— Я принесла целую кучу сплетен.

— Ты умеешь быть такой нежной, — сказал Гарри, не поворачивая головы.

Сильвия не изменила позы.

— Если хочешь, поговорим серьезно. Или посплетничаем. А может, лучше…

Сильвия обрадовалась, когда Гарри рассмеялся. Юмор всегда спасал его от излишней придирчивости, помогал идти на уступки. Позднее, когда они в темноте сидели у окна и разговаривали, а ее пальцы непроизвольно перебирали бусины, Сильвия подумала, что эта нитка жемчуга тоже спасает ее от излишней придирчивости.

Тед Китчинг проснулся в комнате с грязными розовыми стенами и поблекшими занавесками на окнах, никогда не видевших солнца. За туалетным столиком спиной к нему сидела девушка-вьетнамка, с которой он провел ночь.

Подняв руки, она укладывала и подкалывала длинные волосы. Уже почти час сидела она голая на стуле, дожидаясь, когда Тед проснется, но сейчас старалась не встретиться в зеркале с его глазами и делала вид, что не подозревает о его присутствии. Американцам было трудно произносить ее настоящее имя, поэтому они называли ее Джеки. Позднее из любви к французскому она взяла себе фамилию Тон, а так как, исходя из правил английской фонетики, Тон иногда произносили как Тан, она добавила еще одно «н» и стала Джеки Тонн.

Джеки было двадцать пять лет, но большинство австралийцев и американцев охотно верили, что ей восемнадцать. Подколов волосы, Джеки наклонилась вперед, почти касаясь своего отражения в зеркале. С величайшим вниманием и осторожностью она прикоснулась мизинцем к уголку глаза, будто достала соринку. Потом повернулась на стуле, выпрямила спину в струнку, всунула ноги в туфли на высоких каблуках и встала. Решительным шагом она подошла к стулу, где поверх ее дорогого завлекательного вечернего одеяния лежали трусики и платье, приготовленные на сегодняшний день.

Тед оглядел комнату.

— Будь я проклят, если помню, как здесь оказался.

Джеки не обратила ни малейшего внимания на это глубокомысленное замечание. Натягивая трусики, она нагнулась, показывая Теду, что даже в этой позе ни единой складочки не появляется у нее на талии, а груди остаются неподвижными.

— Джеки! — вдруг вспомнил Тед.

— Да.

Джеки произнесла скорее «дя», пытаясь скрыть американский акцент, выдававший ее возраст, и заодно подчеркнуть, что торопится и ничуть не дорожит обществом Теда. Джеки попала в Сидней потому, что была смешлива и смазлива, но довольно скоро одна китаянка из Малайзии, научившаяся с неприступным видом и суровым взглядом править собственной машиной, объяснила ей, что смешливость и смазливость не приведут ее ровным счетом никуда. А по мнению этой китаянки, место, куда следовало попасть, должно походить на картинку в рекламных объявлениях журналов с глянцевитой обложкой.

— Как твоя фамилия, Джеки? — спросил Тед.

Джеки взяла в руки платье.

— Я тебе вчера сказала, — с полным безразличием ответила Джеки.

— Я забыл.

Джеки накинула платье на голову.

— Тонн, — громко сказала она.

Одно движение гибкого тела, и Джеки оказалась в плотно облегающем платье великолепного покроя холодного темно-синего цвета. Тед посмотрел, как она застегивает пояс, обвел взглядом комнату. Нахмурив брови, он снова взглянул на вечернее платье и лежавшие под стулом серебряные туфли.

— Что ты, черт побери, делаешь в этой берлоге? Или, вернее, что я тут делаю?

— Я жду возможности снять хорошую квартиру, — сказала Джеки. — Приличную квартиру трудно найти.

— Не хватает капиталов, да, Джеки?