Уничтоженный этим портретом, столь мало соответствующим истине, я умолкал; но Селеста видела в этом новую хитрость: «Ах, лобик такой невинный с виду, а чего только не кроется за ним; щечки милые и свежие, точно миндаль, ручки словно шелковые, словно плюшевые, ногти — как коготки» и т. д. «Вот, взгляни-ка, Мари, с каким он сосредоточенным видом пьет молоко, — глядя на него, мне прямо хочется читать молитву! Что за серьезность! Вот теперь нужно было бы его снять. Все у него как у детей. Не оттого ли у вас и цвет лица как у детей, что вы тоже пьете молоко? Ах, молодость! Ах, красивая какая кожа! Вы никогда не состаритесь. Вам везет, вам ни на кого не придется поднимать руку, у вас такие глаза, которые умеют приказывать. Ну вот, теперь он рассердился. Приподнялся, весь выпрямился».
Франсуазе вовсе не нравилось, что эти две, как она их называла, «ласкательницы» приходят вести со мной такие разговоры. Директор, поручавший своим подчиненным следить за всем происходящим в гостинице, даже сделал мне важным тоном замечание, что разговаривать со служанками недостойно клиента. Я же, ставя моих «ласкательниц» выше всяких клиенток отеля, только расхохотался ему в лицо, уверенный, что моих объяснений он не поймет. И сестры продолжали приходить. «Взглянь, Мари, какое у него тонкое лицо. Ах, право, точно миниатюра, лучше не бывает, даже где-нибудь в витрине не найти такой драгоценности, такие уж у него повадки, а слушать его можно бы целые дни и ночи».
Просто удивительно, каким образом иностранке удалось увезти их с собой, потому что, не зная ни истории, ни географии, они без всяких оснований терпеть не могли англичан, немцев, русских, итальянцев, — всю эту иностранную «нечисть», — и любили, тоже не без исключений, только французов. Лица их до такой степени сохранили влажную податливость глины их родных рек, что едва только в их присутствии речь заходила о каком-нибудь иностранце, находящемся в отеле, Селеста и Мари, желая повторить сказанное им, тотчас же заменяли свое лицо его лицом, их рот становился его ртом, их глаза — его глазами, — хотелось запечатлеть, сохранить эти изумительные театральные маски. Селеста, делая вид, что только пересказывает слова директора или кого-нибудь из моих знакомых, даже вставляла в свой маленький рассказ, — но так, что нельзя было догадаться, — вымышленные замечания, с большим лукавством рисовавшие все недостатки Блока или председателя суда и т. д. Отчет о каком-нибудь простом поручении, которое она услужливо взялась исполнить, становился поводом для неподражаемого портрета. Они никогда ничего не читали, даже газет. Однажды все же они на моей кровати увидели книжку. Это были замечательные, но мало известные стихи Сен-Леже-Леже. Селеста прочитала несколько страниц и сказала мне: «Да вполне ль вы уверены, что это стихи, уж не загадки ли это скорее?» Несомненно, для человека, выучившего в детстве всего только одно стихотворение: «В этом мире сирень отцветает», — переход был слишком резкий. Думаю, что их упрямое нежелание чему бы то ни было учиться зависело в некоторой мере от нездорового климата их родного края. А между тем они отличались не меньшей одаренностью, чем какой-нибудь поэт, но большей скромностью, чем это обычно свойственно поэтам. Когда Селесте случалось сказать что-либо замечательное, а я, не помня больше ее слов, просил ее повторить их мне, она уверяла, что забыла. Они никогда не прочтут, но также и сами никогда не напишут ни одной книги.
Франсуаза немало поразилась, узнав, что братья этих женщин, столь простых, женились — один на племяннице архиепископа Турского, другой — на родственнице епископа Родесского. Директору это ничего бы не сказало. Селеста иногда упрекала своего мужа в том, что он ее не понимает, а я удивлялся, как он может ее выносить. По временам она, дрожащая от ярости, готовая все разломать, была отвратительна. Говорят, будто соленая жидкость, которую представляет собой наша кровь, есть не что иное, как внутренний пережиток изначальной морской стихии. Точно так же я думаю, что Селеста не только в своей ярости, но и в часы подавленности сохраняла в себе ритм ручьев родного своего края. Когда силы ее иссякали, сходство с ними оставалось: она действительно высыхала. Тогда ничто не могло ее оживить. Потом совершенно внезапно кровообращение начиналось снова в ее большом теле, пышном и легком. Вода вновь струилась под прозрачным опаловым покровом ее голубоватой кожи. Она улыбалась солнцу и становилась какой-то еще более голубой. В эти минуты она и вправду была небесной.
Хотя семейство Блока не подозревало истинной причины, по которой дядя никогда не завтракал дома, и с самого начала относилось к этому как к причуде старого холостяка, — все, касавшееся г-на Ниссима Бернара, было «табу» для директора бальбекской гостиницы. Вот почему, даже не сообщив дяде о случившемся, он не осмелился, в конце концов, признать неправоту племянницы, хотя и посоветовал ей быть более осмотрительной. А молодая девица и ее приятельница, которые в течение нескольких дней считали себя изгнанными из казино и из Гранд-отеля, видя, что все улаживается, были рады показать тем отцам семейств, которые заставляли их держаться поодаль, что они могут безнаказанно все себе позволить. Конечно, они не доходили до того, чтобы повторить на глазах у публики сцену, которая возмутила всех. Но мало-помалу к ним вернулись прежние повадки. И как-то вечером, когда я вместе с Альбертиной и Блоком, которого мы встретили, выходил из казино, где огни наполовину уже были потушены, мы увидели, что они идут в нашу сторону, обнявшись и все время целуясь, а поравнявшись с нами, они как бы закудахтали, мы услышали их смех и непристойные крики. Блок опустил глаза, чтобы не показать вида, будто он узнал свою сестру, а я терзался при мысли, что этот своеобразный и страшный язык рассчитан, может быть, на Альбертину.
Другой случай в еще большей мере повлиял на мои опасения, направив их в сторону Гоморры. На пляже я увидел молодую красивую женщину, стройную и бледную, из глаз которой исходили лучи света, геометрически столь правильные, что взгляды ее наводили на мысль о некоем созвездии. Я подумал о том, насколько эта девушка красивее Альбертины, и что много разумнее было бы отказаться от последней. На лице этой красивой молодой женщины оставил свои следы незримый резец жизни, полной большой низости, жизни, где никогда не брезгали пошлыми средствами, так что глазам, все-таки более благородным, чем самое лицо, суждено было отражать только вожделения и чувственные желания. Но вот на другой день в казино, где эта молодая женщина находилась на большом расстоянии от нас, я заметил, что она все время направляет на Альбертину перемежающиеся и перемещающиеся лучи своих взглядов. Можно было бы сказать, что она подает ей знаки, подобные огням, зажигающимся на маяке. Меня мучило, что моя приятельница может увидеть, какое на нее обращают внимание, я опасался, как бы эти все вновь и вновь загорающиеся взгляды не оказались условным знаком, сообщающим ей о любовном свидании, которое состоится завтра. Кто знает? Это свидание, может быть, не первое. Ведь не исключено, что молодая женщина с лучистыми глазами уже и раньше бывала в Бальбеке. Быть может, она потому осмеливается подавать ей эти сверкающие сигналы, что Альбертина уже уступила ее желаниям или желаниям какой-нибудь ее подруги. Если так, они не только требовали чего-то в настоящем, они в то же время ссылались на счастливые часы, принадлежащие прошлому.
В таком случае это свидание не должно было, наверно, быть первым, а являлось продолжением других таких же встреч, происходивших в другие годы. И действительно взгляды эти не спрашивали: «Хочешь ли?» Молодая женщина, едва только заметила Альбертину, повернулась к ней лицом и направила на нее свои сверкающие взгляды, отягощенные бременем памяти, — так, словно она боялась и с изумлением ждала, что моя приятельница не вспомнит. Альбертина, прекрасно видевшая ее, сохранила флегматическую неподвижность, так что дама, проявив такую же сдержанность, к какой бывает вынужден мужчина, когда видит свою бывшую возлюбленную в обществе нового любовника, перестала на нее глядеть и в дальнейшем уже не занималась ею, словно ее никогда и не существовало.
