Но несколько дней спустя подтвердилась моя догадка о вкусах этой молодой женщины, а также мое предположение о том, что прежде она, вероятно, была знакома с Альбертиной. Однажды я увидел незнакомку, которую Альбертина якобы не узнала, как раз в такой момент, когда мимо нее проходила кузина Блока. Глаза молодой женщины заблестели, но было видно, что она не знакома с молодой еврейкой. Она видела ее в первый раз, чувствовала влечение и, несомненно, не ощущала той уверенности, что была у нее в отношении Альбертины, в которой она ожидала встретить товарища и на которую так твердо рассчитывала, что холодность ее вызвала в ней то удивление, какое испытывает приезжий, часто бывающий в Париже, когда, вновь вернувшись в этот город, чтобы прожить несколько недель, он, на месте маленького театрика, где он привык приятно проводить вечера, вдруг видит только что выстроенное здание банка.

Кузина Блока прошла и села у одного из столов, где стала рассматривать какой-то журнал. Вскоре молодая женщина с рассеянным видом уселась подле нее. Но вскоре, заглянув под стол, можно было бы увидеть, как слились воедино их руки и ноги, не дававшие ДРУГ другу покоя. Последовали и слова, завязался разговор, и наивный муж молодой женщины, повсюду разыскивавший ее, удивился, когда оказалось, что на сегодняшний вечер она строит планы с какой-то девушкой, ему незнакомой. Кузину Блока жена представила ему как подругу детства, назвав какое-то имя, которое нельзя было разобрать, — ведь она забыла спросить ее, как ее зовут. Но присутствие мужа заставило их сделать еще один шаг на пути сближения, они стали говорить друг другу «ты», так как знали друг друга еще в монастыре, — обстоятельство, над которым они немало смеялись впоследствии, так же как и над обманутым мужем, давая волю своей веселости, становившейся поводом для новых ласк.

Насчет Альбертины я не могу сказать, чтобы где-нибудь в казино или на пляже она проявляла чрезмерную вольность в обращении с молодыми девушками. Я даже находил какую-то преувеличенную холодность и пренебрежительность, казавшуюся не столько результатом хорошего воспитания, сколько хитростью, имевшей целью направить подозрения по ложному следу. У нее была особая манера — отвечать быстро и очень громко, тоном ледяным и благовоспитанным, на обращенный к ней вопрос какой-нибудь девушки: «Да, я в пять часов пойду играть в теннис. На купанье я завтра иду в восемь часов» — и тотчас же удаляться от той, которой она это говорила и у которой вид был такой, словно ей страшно хочется прибегнуть к обману и назначить свидание или же, вернее, уговорившись о нем вполголоса, вслух повторить эту, на самом деле ничего не значащую фразу, чтобы «не обратить на себя внимания». А когда порой я видел, что Альбертина садится на велосипед и как можно скорее уносится на нем, я не мог уже прогнать мысль, что она спешит соединиться с девушкой, которой почти ничего не успела сказать.

Когда какая-нибудь красивая молодая женщина у входа на пляж покидала автомобиль, Альбертина, по крайней мере, не могла удержаться, чтобы не обернуться. И сразу же давала разъяснение: «Я посмотрела на новый флаг, который они повесили над купальнями. Они могли бы быть и пощедрее. Старый флаг был довольно жалкий. Но право, кажется, этот еще того хуже».

Как-то раз Альбертина не удовольствовалась простой холодностью, и это меня еще больше огорчило. Мне, как она знала, было неприятно, что она может иногда встречаться с одной приятельницей своей тетки, приезжавшей иногда на два-три дня к г-же Бонтан и отличавшейся «сомнительным поведением». Альбертина милым тоном сказала мне, что больше не будет с ней здороваться. И когда эта женщина приезжала в Энкарвиль, Альбертина говорила: «Кстати — вы знаете, что она здесь. Вам говорили?» — как бы стараясь показать мне, что она не видится с ней тайком. Однажды, говоря мне это, она прибавила: «Да, я встретила ее на пляже и нарочно, из грубости, почти что задела ее мимоходом, толкнула ее». Когда Альбертина сказала мне это, мне пришла на память одна фраза г-жи Бонтан, сказанная в моем присутствии у г-жи Сван и никогда не вспоминавшаяся мне, — фраза о том, какая дерзкая ее племянница Альбертина, — словно эта особенность есть достоинство, — и как она жене какого-то чиновника сказала, что ее отец был поваренком. Но слово той, которую мы любим, недолго сохраняется в своей чистоте; оно портится, оно подгнивает. Один или два вечера спустя я вновь подумал о фразе Альбертины, и эта фраза стала уже означать для меня не дурное воспитание, которым гордилась Альбертина и которое могло только вызвать мою улыбку, а нечто иное — то, что Альбертина, которая, может быть даже без определенной цели, желая привести в возбуждение чувства этой дамы или зло напомнить ей о давних предложениях, когда-то, может быть, и не отвергнутых, задела ее мимоходом, — думала теперь, что я об этом узнал, так как дело происходило на людях, и заранее решила предупредить неблагоприятное для нее истолкование.

Впрочем, ревности, которую вызывали во мне женщины, любимые, может быть, Альбертиной, суждено было внезапно оборваться.

Мы с Альбертиной находились на станции «Бальбек» маленькой железной дороги местного сообщения. Из-за дурной погоды мы приехали сюда в омнибусе, обслуживавшем гостиницу. Неподалеку от нас стоял г-н Ниссим Бернар, у которого был подбитый глаз. С недавних пор он изменял юному левиту из «Аталии» с деревенским парнем, который работал по соседству на ферме «Под вишнями», привлекавшей довольно много посетителей. У этого краснощекого парня с грубыми чертами лица вид был совершенно такой, словно голову ему заменял помидор. Точно такой же помидор служил вместо головы его брату-близнецу. Для беспристрастного созерцания этого совершенного сходства двух близнецов достаточно привлекательно было то, что природа, как будто внезапно перестроившись на промышленный лад, начала производить совершенно тождественные изделия. К несчастью, точка зрения г-на Ниссима Бернара являлась иной, и это сходство было не только внешним. Помидор № 2 самозабвенно удовлетворял вкусы дам, услаждая их собой, помидор № 1 не гнушался снисходить и к вкусам известного рода мужчин. И вот всякий раз, когда, словно некоим рефлексом, подстегиваемый воспоминанием о приятных минутах, проведенных с помидором № 1, г-н Бернар являлся «Под вишнями», он, будучи близорук (впрочем, не нужно было быть близоруким, чтобы смешивать их) и бессознательно разыгрывая роль Амфитриона, обращался к другому близнецу и говорил: «Хочешь встретиться со мной сегодня вечером?» Он тотчас же получал основательную отповедь. Иногда она возобновлялась в течение одной трапезы, во время которой он продолжал со вторым разговоры, начатые с первым. Под конец это, по ассоциации идей, внушило ему такое отвращение к помидорам, даже к съедобным, что всякий раз, когда ему случалось слышать, как в Гранд-отеле какой-нибудь турист, сидящий рядом с ним, заказывает их, он шептал ему: «Извините меня, сударь, что обращаюсь к вам, не зная вас. Но я слышал, что вы заказали помидоры. Они сегодня гнилые. Говорю вам это в ваших интересах, потому что мне это все равно, я никогда их не ем». Турист горячо благодарил этого филантропического и бескорыстного соседа, вновь подзывал официанта и, притворяясь, будто он передумал, говорил: «Нет, помидоров все-таки не нужно». Эме, которому была знакома эта сцена, смеялся про себя и Думал: «Он старый плут, господин Бернар, опять он сумел заставить переменить заказ». Г-н Бернар, в ожидании опаздывавшего трамвая, не стремился здороваться с Альбертиной и со мной — по причине своего подбитого глаза. А мы еще менее стремились заговаривать с ним. Однако это было бы почти неизбежно, если бы в этот момент к нам не подлетел мчавшийся с огромной скоростью велосипедист, в котором, когда он, запыхавшись, соскочил со своей машины, мы узнали лифтера. Немного времени спустя после моего отъезда телефонировала г-жа Вердюрен, звавшая меня послезавтра на обед, вскоре мы увидим — почему. Затем, сообщив мне подробности телефонного разговора, лифтер простился с нами и, — подобно тем демократическим служащим, которые держатся независимо по отношению к буржуа, а в своей среде восстанавливают авторитеты, — имея в виду, что швейцар и хозяин могли бы быть недовольны, если он запоздает, прибавил: «Лечу назад — из-за моих начальников».