По нагой поблекшей земле едет верхом мужчина в расцвете лет, коренастый, с заурядным лицом и энергично стиснутыми руками. Поверх доспехов у него надет темно-бежевый кафтан с разбросанными по нему коричневыми треугольниками. Точно такой же чепрак накрывает массивного коня. Всадник и конь составляют единое тело, и хотя едут они шагом, от них веет невероятной силой и энергией. Даже если бы хроники умалчивали о жестокостях кондотьеров, этот портрет стал бы достоверным тому свидетельством.
Пейзаж сухой, как утрамбованный земляной ток. Ни деревца, ни травинки, лишь голые прутья засек да хилые цветки военных значков. С левой и с правой стороны фрески на вершинах двух холмов скудная архитектура замков. Левый — это Монте Масси, кастелян которого взбунтовался против Сиены. Гвидо Риччо сокрушит эти стены и разрушит башни, в этом нет никаких сомнений.
В Зале Мира находится написанная между 1336 и 1339 годом «Аллегория Доброго и Дурного Правления» Амброджо Лоренцетти, самая большая (по площади) средневековая фреска, посвященная мирским проблемам. Амброджо (у него был брат Пьетро, тоже прекрасный художник; они оба умерли от чумы) был третьим после Дуччо и Мартини великим сиенским живописцем Треченто. Я знаю, что фреской этой положено восхищаться, но освещение скверное, краски поблекли, а Дурное Правление практически утратило четкость. Потрясение я испытал, проглядывая книжку Энцо Карли о сиенских примитивах. На бледное непосредственное эстетическое впечатление наложилось новое, результат работы фотографа. Поучительная история, сбивающая гордыню.
Уже позже я не без гордости прочитал, что достоинства фрески «Доброе и Дурное Правление» спорны. Беренсон (рьяный союзник Флоренции, а значит, гвельф) морщит нос и говорит, что тема переросла автора, что художник оказался совершенно не способен выразить свою идею средствами живописи и потому вынужден был воспользоваться надписями, то есть недостойными истинного мастера вспомогательными средствами. Энцо Карли (главный реставратор в Сиене, а значит, по убеждениям гибеллин) защищает произведение, подчеркивая его исторические и композиционные достоинства. Героем фрески является не человек и даже не город, а цивилизация; живописная summa[26] и одновременно эпос. Так что нет ничего страшного, что произведение это стало добычей научных муравьев. В разливе исторических, философских, иконографических истолкований тонут его эстетические достоинства.
Фреска полна замечательных подробностей: наклонная крыша, крытая плитками сланцевого шифера, растворенное окно, разделенное пополам тенью. В окне клетка со щеглом и голова любопытной служанки. Чистые, ясно определенные цвета от песочной умбры через жаркий кармин, бронзу до теплой черноты глубоких интерьеров. Массивный городской пейзаж, прямо-таки фантасмагорический благодаря заливающему его свету, переходит в сельский ландшафт, впервые написанный так широко и с такой ласковой заботой о мелочах. При этом пространство Лоренцетти строит совершенно по-новому. Это не золотой абстрактный воздух Дуччо и не рациональная перспектива Джотто. Лоренцетти, как совершенно справедливо заметил один из эстетиков, вводит картографическую перспективу. Зритель не стоит неподвижно на одном месте, он видит все дальние планы одинаково ясно и подробно, охватывает широким взором орла теплую, волнистую материю земли.
Выйдя на лестницу, я машинально зашел в зал, именуемый Монументальным. Очень верное название, поскольку стены его испакощены кичем à la Хенрик Семирадский{94}, представляющим Виктора Эммануила{95} в разных позах. Официальная живопись XIX века всюду одинаково чудовищна. Скорей на воздух.
Солнце бросает длинные тени. Закат придает огненности кирпичным домам. На главной улице виа ди Читта вершится ежедневный обряд — passeggiata[27].
Если я скажу, что горожане прогуливаются, это не объяснит ничего. В каждом итальянском городе есть такая улица, которую вечером заполняет толпа жителей, час-другой прохаживающихся на небольшом пространстве туда и обратно. Смахивает это на репетицию статистов в какой-то чудовищной опере. Те, что постарше, демонстрируют свою витальность и подтверждают дипломы встречных: «Buona sera, dottore». — «Виопа sera, avvocato»[28]. Девушки и юноши гуляют отдельно. Объясняются только взглядами, оттого глаза становятся большими, черными и выразительными; они декламируют любовные сонеты, мечут пламя, жалуются, проклинают.
В Сиену я приехал из Неаполя, откуда привез склонность к пицце. Блюдо это великолепно сочетается с вином. В сущности говоря, пицца — это лепешка, на которую положены нарезанные помидоры и лук, филе анчоусов, черные оливки. Разновидностей у нее множество — от изысканной «каприциоза» до «популярной», которая печется на большом листе и продается порциями.
Я съел две таких порции и заказал третью. Хозяйка маленькой траттории явно растрогана. Говорит, что я «gentile»[29]. Потом спрашивает про мою национальность и, узнав, что я поляк, восклицаете нескрываемым энтузиазмом: «Браво!» Вызывает в качестве свидетелей этого исторического события заспанного мужа и толстую дочку. Все они согласно утверждают, что поляки «molto gentile e inteligentti»[30]. Еще минута, и мне придется сплясать «збойницкий»[31] и спеть что-нибудь исключительно народное. Неожиданно хозяйка задает вопрос, разрешены ли в Польше разводы. Я вру, что нет, и тут же меня заливает волна восторгов.
Над площадью Кампо luna plena[32]. Формы сгущаются. Между небом и землей напряженная струна. Такая минута создает пронзительное ощущение застывшей вечности. Смолкнут голоса. Воздух превратится в стекло. И мы все окажемся увековечены: я, подносящий к губам бокал с вином, девушка в окне, поправляющая волосы, старичок, продающий под фонарем почтовые открытки, а также площадь с ратушей и Сиена. Земля будет кружить со мной, ничтожным экспонатом космического музея восковых фигур, в который никто не заглядывает.
2
Только сейчас я узнал, кем в действительности был Дуччо, этот таинственный художник, точной даты рождения которого никто не может назвать, а достоверно о нем известно лишь то, что умер он в зените славы и обремененный долгами. Главное его произведение «Маэста» отправлено на реставрацию. Словно перед золотым витражом, стою в Музее дел’Опера дель Дуомо перед панно из тридцати шести небольших картин, которые были in verso[33] «Маэсты». Зал не очень большой и темноватый, однако в нем бьет источник света. Сияние, излучаемое этим произведением, до того необыкновенно, что даже если бы его поместили в подвал, оно светилось бы, как звезда.
Дуччо был старше Джотто, но разница в возрасте этих двух мастеров, глядя на произведения которых мы испытываем ощущение, будто их разделяют века, не была даже разницей между двумя поколениями. Оба, вероятней всего, учились у Чимабуэ{96}. Три огромных Мадонны в галерее Уффици — Чимабуэ, Дуччо и Джотто — являются, несмотря на все различия, тяжелыми, зрелыми плодами византийского древа. Карьеры обоих вероятных коллег были диаметрально отличны, как отличны были их темпераменты. Предприимчивый Джотто снует между Римом, Ассизи, Падуей и Флоренцией. Дуччо не покидает родного города. Первого прекрасно можно представить себе в простонародной таверне, где он большими глотками пьет красное вино и разрывает жирное мясо толстыми пальцами, в которых еще несколько минут назад он держал кисть, рисуя нимбы над головами святых. Второй, щуплый, аскетичный, в поношенном плаще, ходит на долгие прогулки, чаще всего на север, в маленькую сиенскую пустыню, населенную сухими, как стружки, отшельниками.
