* * *

Эфра стояла на плоской дворцовой крыше-азотее, щурилась под отвесно падавшими лучами полуденного солнца и внимательно слушала царицу.

— Разумеется, ты вольна отплыть с капитаном Расенной когда захочешь. Я, кстати, воспользовалась бы случаем послать государыне Ипполите достойные дары и предложение союзничать. Но если тоска по родине еще не успела угнездиться в сердце твоем, поживи здесь, под покровительством и опекой Арсинои, которая успела искренне тебя полюбить.

Амазонка оперлась ладонями о невысокий парапет.

— Помимо этого, Эфра, наши обычаи несколько отличаются от принятых у вас, — продолжила Арсиноя. — Ты успела убедиться: здешние женщины слабы и почти беззащитны. Стража набирается исключительно из мужей. Для меня, — прибавила царица с улыбкой, — это чревато множеством неудобств, мелких и крупных. Девушка-воин, великолепно владеющая любым оружием, обученная рукопашной схватке, была бы поистине драгоценна. Умоляю...

Ладонь амазонки вознеслась и застыла в воздухе, обращенная к Арсиное.

Царица умолкла.

«Надо все же будет неназойливо преподать ей основы этикета, — непроизвольно подумала Арсиноя. — Девчонка безо всякого умысла делает иногда вещи недопустимые... »

— Законы гостеприимства и гостевания, — сказала Эфра, — священны и нерушимы. Согласно правилам, принятым в моей стране, если радушный хозяин просит задержаться, отказ равняется оскорблению. Ты же, госпожа, была столь добра и заботлива, что я почла бы себя неблагодарной тварью, отклонив предложение учтивое и ласковое...

Арсиноя и не ждала, что все произойдет так легко.

— Я остаюсь, — улыбнулась Эфра. — И остаюсь охотно, ибо мне здесь очень понравилось...

* * *

Примерно в это же время этруск Расенна давал окончательные наставления новому экипажу, набранному сообразно требованиям самого капитана, которые изрядно отличались от предъявляемых начальником дворцовой стражи, хранителем запретной тайны и несомненным государственным преступником, Рефием.

Преступником — ибо Арсиноя пребывала в добром, нерушимом здравии...

— Плачевный опыт, — уведомил Расенна хмурого и недовольного Рефия, — свидетельствует: разумный трус предпочтительнее доблестного болвана. Искусный моряк лучше умелого головореза. Я ни с кем не намерен более вступать в битву. Ежели до крайности дойдет, имеются Эпеевы трубочки...

Рефий молчал.

— Причем, — сказал этруск, — испытывать новобранцев буду сам. Словесно. Травить людей волкодавами и обрабатывать кулаками да мечами вовсе незачем.

Рефий засопел.

— И бугаев, не способных и месяца без бабенки выдержать, — заключил Расенна, — тоже зазывать не след. Повторяю: счастье, что у меня хватило соображения покинуть Архипелаг...

* * *

Команда «Левки» выстроилась внутри огромного грота, на обширном скальном выступе. Этруск неторопливо разгуливал перед безмолвной шеренгой. Соглядатай Гирр, оставшийся в прежнем качестве, обосновался на палубе миопароны и лениво беседовал с объемистым кубком.

— О плачевных последствиях непослушания лучше всех расскажут Сигерис и Кеней. Особенно Кеней...

Этруск выразительно поглядел в сторону потупившегося наемника.

— Дабы исключить ненужные соблазны, о вашем телесном благоденствии станут заботиться особо. Экипаж получает право доступа во дворец — ограниченного доступа, — тотчас уточнил Расенна, — и возможность услаждаться после долгих и честных трудов.

Этруск, действительно, предложил Арсиное отделить несколько располагавшихся на дальнем отшибе комнат и учредить там своего рода временное блудилище, для каковой достопохвальной цели отлично годились томившиеся в гинекее служанки, жаждавшие развлечься едва ли не больше, чем измученные вынужденным воздержанием корабельщики.

— А в море, друзья мои сердешные, как вам хорошо известно, капитан — царь и бог. Остолопы, забывшие это основное правило, сложили ослиные головы на дальнем и, ох, поверьте, негостеприимном берегу! Я просто пошел навстречу настойчивым просьбам команды. Сначала возражал, а потом уступил, предоставил им полную свободу действий...

Расенна перевел дух и закончил тираду:

— Убежден, что с новым экипажем плавать будет и легче, и лучше. А дураки получили по заслугам. Туда и дорога...

Слова этруска стали своего рода эпитафией восьмерым погибшим наемникам.

Пожалуй, Диоклес и его сотоварищи ничего иного и не заслужили.

По крайней мере, я так думаю.

* * *

Промелькнули еще семь веселых средиземноморских весен.

Расенна, сделавшись еще осторожней и изобретательней, доставил в Кидонский дворец десятка три очаровательных наложниц и ни разу не угодил в сколько-нибудь значительную передрягу.

Арсиноя жила в полное и невозбранное удовольствие.

Мастер Эпей забавы ради отпустил длинные волосы, чего не делал ни разу в жизни, и лишь благодаря шумным возражениям Иолы не завел бороду.

Элеана и Рефий давно и старательно избегали встречаться и разговаривать.

Идоменей, лавагет кидонский, прослыл в народе флотоводцем обленившимся и зряшным, ибо львиную долю времени проводил во дворце.

Менкаура скучал по родному краю и от нечего делать ударился в астрономические наблюдения.

Эврибат вымахал в довольно крупного и отменно красивого подростка.

А мы, наконец, можем связать узелком прерванную во второй главе нить основного повествования и возвратиться туда, откуда на время вынужденно отлучились.

Любовная связь царицы и начальника стражи странным образом была известна всей Кидонии. Говорю «странным», ибо упоминать о ней не дерзали уже лет четырнадцать: лишь престарелые, съевшие вместе не один талант морской соли супружеские пары осмеливались иногда, перешептываясь на сон грядущий, посудачить о дворцовой распущенности вообще и об «этих двух» в частности.

Все прочие, желая упомянуть неупоминаемое вслух, изысканно говорили, что Рефий «боготворит государыню», и более надежного телохранителя не мог бы желать даже фараон.

Ибо четырнадцать лет назад Рефий чуть ли не в одночасье заложил прочную и незыблемую основу своей последующей чудовищной славы.

Когда сплетни о чересчур странных караульных бдениях по ночам впервые выскользнули за стены Кидонского дворца и стали предметом более или менее оживленных разговоров среди горожан, Рефий, что называется, и глазом не моргнул. Арсиноя просто не подозревала о звучавших там и сям насмешках, а начальник стражи сделал вид, будто подобные глупости его не касаются.

Но Кидонию разом затопила волна устрашающего и дотоле неслыханного разбоя.

Людей резали средь бела дня и закалывали во мраке ночном. Убивали прямо на улицах и выводили в расход под домашним кровом. Досконально, до нитки грабили; подозревать месть не было никаких оснований. За несколько суток погибло несколько сот горожан — блистательных аристократов, смиренных торговцев, незаметных ремесленников; десяток-другой моряков разделил эту плачевную участь.

Смертоубийственное поветрие обладало двумя особенностями.

Гибли только те, кто во всеуслышание изощрялся по адресу высокопоставленных любовников.

А грабежу сопутствовало непременное и неукоснительное усекновение языка.

Последний аккуратно укладывали красоваться на груди убитого (убитой).