— Те парни принадлежат к «Хезболле», — сказал я, наблюдая, как члены Союза еврейских студентов Франции формируют небольшую группу через дорогу от нас. — Может, ты и прав, но я, во всяком случае, никогда ничего подобного не видел. Посмотри, как молоды большинство из них. Они как мы. Они здесь.

На студентах были белые футболки со словами «Евреи против войны» на груди. Они разговаривали, смеялись, опирались на свои плакаты. От них словно исходило сияние, которое, понял я потом, было целеустремленностью и уверенностью. Такой же вид имели тысячи людей в тот день. Лица, казалось, излучали уверенность, страстную убежденность в правоте своего дела. Они вышли на улицы сделать то, во что верили. Воплотить в жизнь свою веру, принять на себя ответственность, действовать сообразно своим желаниям. Они воплощали все то, чем я, совершенно точно, не обладал. Они воплощали все то, чего ожидал от нас Силвер.

По мере роста толпы медленно усиливался гул. Мегафоны были подняты к небу, пение доносилось с другой стороны площади. Я смотрел на лица, смотрел, как люди дружески похлопывают друг друга по спине, и снова чувствовал вызов со стороны мира, существующего вне меня, вызов той разновидности жизни, к которой я не принадлежал, той разновидности жизни, которую считал бесконечно более чистой, чем моя собственная, и вызов со стороны нарастающего ощущения, что это жизнь, которой я никогда не овладею.

Мне хотелось как-то донести это до Колина. Интересно, соблазняют ли его, как меня, эти молодые, пылкие, страстные примеры? Я повернулся к нему, собираясь спросить, когда в сотне метров от нас увидел Силвера, который продирался сквозь толпу. Я следил, как он, приветственно помахивая рукой во все стороны, движется в нашем направлении. Он остановился на другой стороне, рядом с группой еврейских студентов из союза, и пристроился в очередь за сосиской.

— Силвер здесь, — сказал я, не отрывая от учителя взгляда.

— Где, черт возьми?

Я кивнул в сторону лотка с сосисками. Ощущение этой новой власти возбудило меня. Возможность понаблюдать за ним, как пошутил Колин, «в его естественной среде обитания». Я был заворожен. Смотрел на него так, как в тот день, когда он ждал поезда метро. Но было и чувство, что я каким-то образом его предаю.

Внезапно день сделался нежным и хрупким. Я затаил дыхание, дожидаясь, что он будет делать дальше. Я ожидал чего-то ужасного или опасался этого.

Справа от нас раздался громкий смех. На тротуаре стояла небольшая группа подростков хулиганского вида. По всему Парижу можно было увидеть бедняков и жителей парижских пригородов. Это были злые, источающие угрозу подростки, которых три года спустя Николя Саркози назовет racaille[39] и пообещает очистить от них Францию. Они болтались возле станций метро, вытаскивали кошельки, приставали к одиноким женщинам, ездили в поездах, грабили детей помладше и разжигали ксенофобию, которая махровым цветом цвела по всей стране.

Я почувствовал, что настроение толпы переменилось. Люди начали медленно расходиться, и ничто не загораживало мне обзор.

— Это нехорошо, — прошептал я Колину.

— Точно, приятель, — отозвался он, выпрямляясь.

Сидя рядом с ним, я чувствовал себя защищенным.

Колин был невелик ростом, но умел драться. Однажды я видел, как он сломал нос парню, который подставил ему подножку во время футбольного матча, затеянного на большой перемене. Я видел, как он дал отпор Ариэль. Но тут было нечто другое, другой уровень. Тут была не школа. Это был мир.

Я увидел, как несколько подростков завязали лица пестрыми куфиями и начали дразнить еврейских студентов, стоящих через дорогу.

— Грязные жиды! — вопили они, сплевывая на землю вместо знаков препинания. — Перепихнемся, еврейские шлюхи!

Сначала еврейские студенты не реагировали. Они не обращали внимания на оскорбления и делали вид, что не слышат. Но стоящие вокруг них притихли. Посреди буйной веселости образовался островок подлости. Сердце у меня колотилось.

— Espece de sale Juif, je vais me faire ta soeur![40] — заорал долговязый подросток в футболке от Гуччи, с лицом, спрятанным под красно-белой куфией.

Реакции почти не последовало. Они напряглись из-за вульгарной насмешки, но продолжали переговариваться между собой. Мы встали. В воздухе витало слишком много насилия.

Ничего не произошло.

А затем на моих глазах невысокий парнишка в найковской бейсболке метнул через дорогу бутылку, попав в бордюр. Бутылка разбилась, и мелкие осколки полетели в небольшую группу на другой стороне улицы. Наконец один из них подал голос. Высокий парень с короткими курчавыми волосами обернулся и произнес:

— Qa suffit[41].

— C’est а moi tu paries, connard?[42]

Я на мгновение забыл о Силвере, который появился рядом со студентами. Он быстро добрался сквозь толпу до края тротуара, где, возможно впервые, увидел источник этих воплей. В руке он держал сосиску, его рот был приоткрыт, будто он собирался заговорить.

Его присутствие меня успокоило, и хотя страх немного улегся, я понял также, что я трус, едва увидел там Силвера. Я понял это со всей ясностью. Он появился, чтобы напомнить, показать мне, кто я такой.

«Что ты за человек?» — спрашивал он нас на занятиях. Я был человеком, который стоял тихо, не сдвинулся с места, пока все хулиганы мира рвались вперед в угаре насилия. Я стоял униженный, парализованный и дрожал от злости. Я повернулся к этим идиотам подросткам. Гневно уставился на них.

Я подошел бы к высокому, с лицом, замотанным шарфом. Отделился бы от толпы, пока остальные самозванцы со своими плакатами и лозунгами бездействовали, стояли бы и ждали, что будет. Я защищался бы. Защитил бы всех нас.

Я придал лицу сердитое выражение, надеясь, что он на меня посмотрит и увидит мой гнев, увидит, что я готов к действию. Два подростка ступили на проезжую часть улицы. В руке один из них держал металлический прут. Всего несколько метров отделяло их от Силвера, который неподвижно стоял на краю тротуара.

Высокий студент из еврейского союза ничего не сказал. Несколько других студентов встали рядом с ним. Одна из них, юная девушка, которая до этого показалась бы мне сексуальной, с длинными светлыми волосами, забранными в свободный хвост, крикнула:

— Vas te faire foutre![43]

Она покраснела, ее трясло. Кто-то схватил ее за запястье и велел молчать. Она вырвала руку и повернулась к двум подросткам.

Тот, что держал металлический прут, ухмыльнулся:

— Quand je te sauterai, tu parleras moins fort, salope[44].

В толпе кто-то коротко ахнул от ужаса. Я посмотрел на Силвера. Он так этого не оставит, подумалось мне. Высокий парень обвел взглядом молчаливую толпу перед собой и с отвращением покачал головой.

Парень с прутом обернулся, словно лишь сейчас заметил зрителей. Он раскинул руки, расправил плечи. Искал вызов, провоцировал на ответ. Когда он повернулся ко мне, я отвел глаза.

Он повернулся дальше, с усмешкой рассматривая, оценивая окружающих его людей. Высокий студент сошел с тротуара и направился к парню с прутом, который, увидев его приближение, спокойно размахнулся и сильно ударил того по ребрам. Студент согнулся пополам, держась за бок.

Силвер ступил на проезжую часть и крикнул:

— Arrête![45]

Парень с прутом удивленно на него посмотрел.

— Quoi? Qu’est-ceque tu vas faire?[46]

Они мерили друг друга взглядами. Мгновение никто не двигался. Затем, перехватив прут двумя руками, парень ткнул им Силвера в грудь. Тот попятился, запнулся и наткнулся на стоящих позади людей. Парень шагнул вперед с поднятым прутом. Силвер сморщился, прикрывая голову руками. Парень сплюнул, бросил прут своему приятелю и сжал кулаки.