Я рассказала ему об Оскаре после того, как мы в первый раз занимались любовью. Он на это не отреагировал. Я думала, что он оставил информацию об Оскаре без внимания, но я ошибалась. Потому что именно к Оскару он обратился, когда решил обосноваться в Берлине, искал квартиру, а потом приобрел баржу. Оскар был прекрасным специалистом по договорному праву. И все юридические действия с недвижимым имуществом были его страстью. Я не могу сказать, что очень обрадовалась известию о том, что Дерек переезжает жить в Берлин, если честно, то я была в растерянности. Так как поняла, что он переезжает не ко мне. И не из-за меня. Ему предложили выгодный научный грант. Он стал искать квартиру, нашел ее, и жил там больше года. Он жил там один, в отличие от Оскара, никогда не приглашая меня съехаться. Все это время мы встречались, я считала его своим любимым, он вроде бы не имел ничего против этого. А потом Дерек купил баржу и уединился на ней. От гранта он отказался, так как не хотел больше заниматься юриспруденцией. Собственно, с баржи все и началось. «Баржа и вода изменили мое сознание». Я сохранила эту смс, она до сих пор находится в архиве моего мобильного телефона. Я ничего не понимала. Ни тогда, ни сейчас. Хотя пытаюсь. Своим баржеванием он дал мне понять, что не видит со мной общего настоящего и будущего.

Сначала он исчезал на месяц. Где-то плавал. Рыбачил. Думал. Иногда присылал мне смс и электронные письма. И никогда не отвечал на мои. То есть он говорил и писал только о том, о чем хотел сам. А не о том, что интересовало меня и о чем хотела услышать я. Потом он начал исчезать на более длительные сроки. Дерек не давал о себе знать, и я сходила с ума. Не потому, что я думала, будто с ним что-то случилось, нет. Конечно же, об этом я тоже думала, но чаще я думала о том, что это – всё. Не шутка. Он меня бросает. Я меняла свои маршруты, чтобы обязательно проехать мимо места, где он причаливал. Я теряла килограммы и голову. Каждую неделю я ходила сдавать кровь, думала, чем больше ее отдам, тем быстрее избавлюсь от этого вируса любви. Сдавать кровь мне запретили. И сказали, если еще раз меня там увидят, сообщат в соответствующие психологические и социальные службы.

Может сложиться впечатление, что Дерек устал от размеренной жизни юриста и решил немного пожить природником, то есть человеком, которого кормит только рыба, та, что он вылавливает, жарит или продает. Я очень волновалась. Так как не знала, зачем он так живет. Потом узнала о том, что он живет замечательно, ни в чем привычном себе не отказывая, на проценты от ценных бумаг, а также за счет арендной платы за свою венскую квартиру. Сказала мне об этом его нынешняя девушка, я так долго убеждала себя в том, что она – временное явление, что и сейчас мне трудно поверить в обратное. Ее зовут Наташа Ченски. Она из Кракова. В Берлине живет слишком много иностранцев.

Конечно, вся моя семья была знакома с Дереком. Он никогда этого не жаждал, впрочем, как и я. Но, учитывая характеры матери, отца и Манфреда, не говоря уже о Тролле, избежать этого знакомства было невозможно. Когда я ездила к Дереку в Вену, отец не особенно беспокоился по поводу того, что у меня появилась новая симпатия. Сначала он думал, что я посещаю оперные премьеры, и даже хвастался мною перед приятелями. По мнению отца, это было правильным использованием денег. «Интеллигентным и развивающим». Потом он решил, что я фанатею от творчества Густава Климта. Творчество выдающегося австрийского художника отец, по неизвестным мне причинам, считал лесбийским (возможно, виной тому были названия его картин – «Девушки», «Сафо», «Подруги», их можно было воспринимать не только как косвенное доказательство, но и в определенных случаях – как прямое), но не возражал против того, что Климт – большой и серьезный художник. Вообще к лесбийству мой отец относился снисходительнее, чем к гомосексуализму, поэтому, если бы я оказалась лесбиянкой, он пребывал бы в растерянности несколько дней, но потом пришел бы в себя и даже прижал бы меня к груди, я уверена, а вот если бы вдруг выяснилось, что Манфред – гомосексуалист, тогда отец бы устроил трагический спектакль по всем канонам и, возможно, с чьей-то смертью в финале.

Наконец, когда открытки от Дерека стали приходить каждую неделю, а сам он начал наведываться в Берлин, до отца дошло, что у меня в Вене кто-то есть. Папа вел себя вполне спокойно, хотя я видела, что ему было интересно, кто же он, мой венский избранник. Но я никогда не признавалась в том, что Дерек – юрист. «Экскурсионная, опереточная любовь» – именно так он определил Дерека. Он даже не брюзжал из-за того, что я бросила Оскара. Отец уважал мой выбор.

Его спокойствие куда-то улетучилось, когда Дерек прибыл в Берлин и начал обустраиваться. Хотя, нет, не так. Отец пришел в бешенство, когда узнал, что Дерек – юрист. Если бы Дерек был менеджером, или аналитиком, или даже строителем, садовником, или горничной, отец это воспринял бы гораздо спокойнее. «Это ты его сюда привезла, Марта? Университет и в самом деле намерен оплачивать его прихоти? Да кого в Берлине могут интересовать мысли представителя жульнической венской школы права? Абсурд», – выпалил он. У отца было сложное отношение к венским юристам. Об этом знали все из его ближайшего окружения. Отец любил Вену. Он ценил венский вальс, стулья, кофе, булочки и сосиски. Он любил венские балы и оперу. Он увлекался музыкой Штрауса, Шуберта, Моцарта, Бетховена и Гайдна. Несмотря на лесбийство картин Климта, в конце концов, отец уважал и его. Он, наверное, прыгал бы до потолка, если бы я влюбилась в венского кондитера или певца. Но я влюбилась в венского юриста. Это приравнивалось к катастрофе.

Когда отец слышал, как кто-то заводил речь о венской юридической школе, он начинал тереть большим пальцем об указательный. А делал он так лишь в состоянии крайнего раздражения. «Венская юридическая школа? – переспрашивал он шепотом. – Это вы что имеете в виду?» Конечно, в 90 % случаев ему отвечали, что имеют в виду основателя конституционного судопроизводства Ганса Кельзена. После этого отца невозможно было остановить. Он расправлял плечи, потирание пальцами выглядело уж вовсе неприличным, а отец начинал, будто оперную партию, свою речь. Четко по нотам. Где выше, где ниже, где маленькими и заостренными мелкими словами, где растягивая определенные буквы, когда даже согласная приобретала звучание гласной. Это было ужасно и красиво в одно и то же время. Он сообщал, что Кельзен случайно родился в Вене, и это еще не факт, что он вообще там родился, этого будто бы никто не знает наверняка! Никто не доказал. Всех остальных венских юристов, на идеях которых и основывается «вся их неестественная, абсурдная венская юридическая школа», он представлял как извращенцев и приспешников Зигмунда Фрейда, которые объясняют само наличие права исключительно через секс! «Право они поясняют через сексуальные идеи Фрейда – представьте себе! Через сны, а сны – через секс. Так же они поступают с правом! На большее этих недоумков не хватает!» В этом месте у меня всегда начинали краснеть уши. «Лучше бы подались в оперные певцы, колбасники, булочники или мебельщики! Только тогда от них была бы польза мировому сообществу!» На моей памяти все защитники венской юридической школы тут же начинали приводить многочисленные примеры венских ученых-юристов и их свершений и успехов.

Все, кроме Дерека. Дерек на это сказал: «Вам нравятся зингшпили?» «Что такое? В чем дело?» – растерявшись, сердито крикнул отец. Он умеет, растерявшись, сердито кричать. Это – настоящее искусство! «Зингшпиль. Неужели не знаете? Так немцы и австрийцы называют комические оперы. Мне лично нравятся вещички Карла Диттера фон Диттерсдорфа,[2] самые остроумные и по-детски наивные, на мой взгляд. Будто кто-то щекочет тебе пятки». «Щекочет пятки?» – переспросил отец. «Да-да. Щекочет пятки. Хотите объяснить это с помощью выдающихся идей Фрейда?» – невинно поинтересовался Дерек и нажил себе на всю оставшуюся жизнь врага и зрителя в одном лице.