«Здесь не тот случай. Хочется или нет – все равно… Давай, я позвоню Бригитте». «Она на свадьбе». «О! Может, тогда Ханне?» «Я попрошу Дерека». Олаф поднял левую бровь. Никто в нашем окружении не любит Дерека. Кроме меня. «Дерека. Попросишь Дерека… Что ж. Значит, Дерека. Ну, в конце концов, как хочешь. Агата передавала тебе привет, если Дерек… будет занят, ты можешь подъехать к ней в клуб. Они сегодня празднуют один из дней рождения Карлсона. У них не скучно. Кроме того, ты знаешь, что она всегда тебе рада».

Больше всего мне сейчас хотелось позвонить даже не Дереку. А тете Эльзе. Хотя я знала, что ее нельзя огорчать. Это был семейный постулат: ни при каких условиях не волновать тетю Эльзе, ей досталось и без нас, бедняжке. Но все равно хотелось позвонить, изменить голос и сказать: «Все, крошка, твой папочка умер и вскоре придет за тобой». Но я не могла поступить настолько подло. Тете Эльзе вполне хватало Боно. Бонапарта, моего кузена. Когда моя мать была недовольна каким-то из наших с Манфредом поступков, мы всегда ей напоминали о Боно. Хорошо иметь кузена, из которого «ку-ку» выскакивает и раздается чаще, чем из шварцвальдских старинных часов с кукушкой. Установлено, что эту птичку в часах придумал мастер Кеттерер из Шенвальда. Странно, что фамилия Боно была не Кеттерер, потому что казалось, будто его тоже мог выдумать или смастерить этот господин. То есть я хочу сказать, что Боно выглядел вполне респектабельно, его можно было назвать славным, но все равно наступал момент и из него лезло наружу традиционное «ку-ку». Пока что этот механизм не отказывал.

Боно – единственный из моих родственников, кто имеет каноническую арийскую внешность: он блондин с серо-голубыми глазами. Это вообще-то странно, потому что отцом Боно был турок по имени Хакан Исмаил Демирель. Хотя среди турок блондины встречаются не так уж и редко. Бонапартом сына назвал он, и именно в честь того, о ком вы подумали. Когда Боно вырос, он стал Боно Демирелем, сейчас он жил во Франции, скрывал свое немецко-тюркское происхождение, сочинял психоделическую музыку и работал диджеем в закрытом клубе любителей мерло. Он красил волосы, ресницы и брови в черно-коричневый цвет. И никогда не случалось такого, чтобы волосы его выдали. Он за этим следил. Обычно Боно носил высокие черные сапоги поверх джинсов, черное коротенькое узенькое пальтишко и черный беретик и вел себя, как фам фаталь и Че Гевара одновременно, если вообще можно себе такое представить.

Я не могу назвать собственного кузена извращенцем в классическом понимании этого слова (а наверняка есть и классическое понимание!), но, чтобы было понятно, на мой день рождения в этом году я получила от него открытку такого содержания: «Ква-ква-ква-ква!» По-моему, немного странно получить такое от кузена, а не от лягушки. Но принимая во внимание то, что деда держали в закрытом заведении и он был не в своем уме, теперь я пересмотрела свое отношение к Бонапарту Демирелю и осознала, что, возможно, на некоторые вещи в своем поведении он просто не мог повлиять. Еще неизвестно, какие пертурбации в связи с этими обстоятельствами ожидают меня и Манфреда. Возможно, когда-то мы будем прятаться от Тролля на шкафу, время от времени жмуриться (со мной это уже сейчас началось) и точить коготки о мебель.

Боно был талантливым, у меня есть несколько дисков с его записями. Интересная музыка, и ни одного намека на «ква-ква» или «ку-ку». Во Францию он отправился потому, что его не понимала собственная мать, да и все мы, его родственники, не слишком благосклонно к нему относились. Все привыкли считать его недотыкомкой, потому что можно сколько угодно быть талантливым музыкантом-диджеем, все равно твои родственники с бóльшим уважением будут относиться к пусть и не очень талантливым, но юристам.

Я посмотрела на чашку в своих руках и поняла, что все это время я допивала кофе Олафа Коха. Надеюсь, что поверенные ведут благоразумный образ жизни и я не буду осчастливлена, например, бытовым сифилисом. Раздалась «Ода к радости», это была моя мать. С удивлением я осознала, что вовсе не рада тому, что она дала о себе знать, кроме того, я не знала, что я должна ей сказать. Хорошо, что моя мать никогда не чувствует сложностей в общении. «Ну, и как там цветы?» – услышала я ее уверенный, радостный голос. «Цветы – хорошо», – ответила я. И подумала, как бы она отреагировала, если бы я сказала: «Цветы – хорошо. По крайней мере, они живы. А вот наш дедушка – нет».

«Манфред завтра будет дома. Ближе к пяти. Так ты еще разок выгуляй Тролля утром. Может, даже переночуй у Манфреда, наш маленький капризуля не любит оставаться ночью один. Отец сначала заедет за мной к Роззи, и мы будем в Берлине дня через два-три. Если отцу понравится домашнее пиво Клауса, это муж Розамунды, не поверишь, но он туда добавляет горсточку базилика, то мы еще немного задержимся. Но почему ты меня не поздравляешь?» «С чем?» – спросила я, потому что понятия не имела, что она имеет в виду. «Ты разве до сих пор не проверила в гугле?» Я решила, что лучше промолчать. «Марта, ты меня искренне удивляешь! Фредди занял второе место! И получил один специальный приз! Только не говори мне, что ты забыла, зачем мы все отправились в Баварию». О Господи. Манфреда наградили. Но я и не сомневалась. Манфред никогда бы не поехал на конкурс, если бы не чувствовал уверенности в себе. «О, – сказала я. – Поздравляю! Я посылала смс, наверное, они не дошли. Так что я считала, что уже вас поздравила. Это – здорово!» Я не могу сказать, что боюсь собственную мать или Манфреда, но чаще всего я вру именно им. Из-за того, что мне важно выглядеть в их глазах не такой, какой я есть, забывчивой, а такой же, как они: активной и настойчивой. Хотя перед отцом я тоже актерствую, он не одобрит юриста, который забывает слишком о многих вещах. «Ты превращаешься в разиню. Смотри, студенты будут зубоскальничать. Тренируй память. Как там у тебя?»

Я боялась этого вопроса. Он был таким, на который нужно очень осторожно отвечать, чтобы не взволновать мать известием о деде, пусть это и не ее отец, но и чтобы это не выглядело так, будто я скрываю информацию. «Приходил Олаф, передал мне кое-какие вещи. Нужно было уладить тут… кое-какие непредвиденные формальности, но я справилась. Вроде бы». Вот так: я превращалась в лгунишку. Из-за умершего деда, Боже милостивый. Все же хорошо, что появился кто-то, на кого можно свалить мое злоупотребление ложью. «Формальности? Ты переписала завещание, или решила обручиться? Тебя хотят уволить? Ты соблазнила студента?» «Нет, мама. Когда вернетесь – я с удовольствием с вами обо всем этом поговорю». «Нам точно не о чем волноваться, Марта? Поклянись». «Точно. Потом поговорим. Отцу – привет, еще и какой». «Передам. А ты, уж, будь добра, отправь поздравительную смс Фредди. Хотя бы. И скажи об этом Эльзе. И Ханне! Все».

Я послушно набрала смс Манфреду. И даже получила ответ в виде восклицательного знака. Ну вот зачем так оперативно отвечать родной сестре, если тебе жаль потратить на нее хотя бы одну букву. Ох. Проехали. Семья. Тете Эльзе я не позвонила, пришлось бы потом всем объяснять, почему я не сообщила ей о смерти отца. Как это по-идиотски звучит. Смерть отца Эльзе. Хорошо еще, что этот дед – не отец мамы, я бы умерла от попытки объяснить ей все это.

Ханне я ничего не сообщала. Ханна – моя подруга. Сейчас она отдыхает в Турции, и, даже невзирая на то, что отдых гармонизирует ее мысли, а легкий бриз и мурлыканье турецких мужчин, словно музыка Моцарта, радуют ей слух, я не думаю, что она даже из вежливости порадовалась бы за Манфреда. Потому что в свое время Манфред ее бросил. У нее есть специальный лакированный черный ящик, где она хранит его прощальную записку для того, чтобы никогда не забывать, какие во Вселенной живут мерзавцы. А на кресле-качалке, которое Манфред сконструировал и смастерил специально для нее, она налепила шипы и гвозди. Теперь отдыхать в кресле могут разве что йоги, для Ханны это кресло является символом того, как любые хорошие и комфортные вещь, человек или чувство со временем могут превратиться в пытку. В этом году Ханна хотела отнести кресло на выставку «Разбитые сердца», но потом решила, что не надо сообщать всему свету о том, какой Манфред негодяй, в то же время создавая ему популярность как художнику. Манфреда Ханна называет «мой персональный Гитлер», поэтому было бы странно, если бы она порадовалась тому, что он выиграл приз. На его день рождения Ханна передала через меня антикварный нож. Дорогой и изящный. «Может, он когда-нибудь надумает покончить с собой, так я буду рада, если он это сделает именно моим ножом», – сказала она мне.