И я все падаю. Страх сосет мне губы, лижет снизу шею и между пальцев на руках. Я вдруг вспоминаю сон, виденный мною в детстве: я так же падаю, как сейчас, а сверху на меня падает что-то огромное, заслоняющее собой всю бесконечность по мере того, как оно приближается, черное, беспощадное… И тот рвущий меня на куски, а затем придавливающий, когда я, замирая, жду и не хочу верить, ужас… Я только тут обращаю внимание на то, что хоть я сейчас и падаю, и мне страшно, и подкатывает тошнота, но сверху ничего такого не приближается, и я облегченно смеюсь. То есть я, конечно, не смеюсь, так как позволить себе в таком положении этого не могу, но я внутренне ликую. И я знаю, что, когда падение прекратится (ведь не буду же я лететь вечно), я не упаду.

Это был, видимо, элементарный блок, единица измерения писаной информации — минимальное количество строк, после которого можно оторваться от чтения. У Вадима еще в начале пассажа возникло предчувствие, что надо немедленно перестать читать, но он смог это сделать только сейчас. Захлопнул тетрадь, задвинул ее назад и вышел из комнаты, стараясь сразу забыть прочитанное, чтобы не успеть ничего подумать. «Беспомощно и банально». Нет, он так не подумал — про собственную-то жену. Он лишь опасался это подумать, шел спать и нарочно забивал себе голову посторонними мыслями, лихорадочно пытаясь вспомнить хоть что-нибудь важное по работе. Но раз он боялся подумать так, значит, в сущности, именно так и подумал.

Взметнувшись по лестнице, Вадим оказался в комнате сына. Поцеловал его в теплый лоб, но дольше с ним оставаться не мог — что-то его побуждало бежать. Наверное, опасение все-таки что-то подумать. Заскочив в комнату Маши, Вадим зачем-то открыл шкафы и увидел аккуратно развешенную одежду: сотни разноцветных предметов. Он бы не сумел по утрам одеваться, будь это одежда его, — невозможно было сфокусировать взгляд, разве только заплакать в бессилии. Закрыв шкафы, он начал выходить в коридор. И тут кто-то подумал вместо него: «Беспомощная графомания».

Вадим вернулся и сел на кровать; огляделся, не придумав пока дальнейшего действия. Театр флаконов и баночек на туалетном столике. Книги на полу. Полутораметровый глиняный подсвечник. Портрет Маши, тушь на ватмане, смотрит задумчиво. Вадиму показалось, что он сидит в комнате абсолютно чужого ему человека — посему следовало все-таки выйти. Он вышел и направился в душ.

Назавтра профессиональная деятельность Вадима продолжилась совершенно автоматически. Он произносил необходимые, единственно возможные слова, совершал требуемые действия, хотя за ними не обнаруживалось намерений и желаний. Не ощущал ответственности, как будто его посадили заменять настоящего Вадима, освободив при этом от всяческих обязательств. Зато обязательства витали надо всеми его подопечными невидимой им конструкцией, доступной лишь зрению Вадима, у которого теперь было время на посторонние мысли. Над каждым он наблюдал нечто, вроде клубка ниток, с помощью которых многочисленные роли каждого — матери, жены, сына, брата, подруги, капитана баскетбольной команды, председателя родительского комитета — управляли человеком наподобие марионетки. Впрочем, Вадим прокомментировал данное явление как свой слишком банальный и олитературенный взгляд на вещи.

Едва понятия банальности и литературы проникли в его сознание, Вадим тут же вспыхнул. Целый день его посещали подобные вспышки. Что-то постыдное и неизбежное, сидевшее внутри, вдруг при малейшем приближении покачивалось и проливалось, обжигая жаром. Как будто он был должен огромную сумму, и старался забыть об этом, и забывал на время, но воспоминание периодически прорывалось. Конечно, денег он не был должен: он вообще почему-то решил, что никому ничего не должен. А стыд относился к Маше, и, скорее, она была должна ему. Она должна была быть хоть чуточку одаренной в том, в чем видела свое предназначение. В том, за что он мог бы ее уважать. Прочитав вчера кусок ее писанины, Вадим почувствовал себя одураченным, преданным.

В дверь постучали, и возник Сема Серенький, работавший над программой для завода по производству конденсаторов. Начал объяснять, что некоторые элементы программы вышли неудачными и вообще неизвестно, стоит ли их доводить до ума, тратить время, так как завод нанял консультантов по маркетингу и, возможно, вообще прекратит производство нескольких моделей…

— Времени жалко, — Серенький, на самом деле рыжий и веснушчатый, постучал пальцем по кончику носа. — Я ж не знаю, какие конденсаторы они бросать будут… А там долго и нудно все их спецификации расписывать надо. Пусть решат сначала, что оставляют, а я потом доделаю.

Сема был щупленьким, даже тощим; движения его были мелкими и очень быстрыми, а движений он делал множество. За три минуты он успел сменить несколько поз, потеребить себя за ухо, расчесать волосы пятерней, поправить ремень, воротник, потрогать несколько предметов на столе Вадима и хрустнуть шеей. Он был довольно приятным человеком, но очень быстро начинал раздражать. На него постоянно кто-то был зол. И тогда в офисе слышалось:

— Ну и где этот Красненький?!

— Я щас этого Синенького — мало не покажется…

— Ладно, я все выясню, — сказал Вадим.

— О'кей, — Серенький вышел, а Вадим, вроде как вдогонку, подумал: «…Некоторые элементы — это еще не показатель… может, это не автор говорит, а какой-то из героев… какой-нибудь романтически-придурковатый герой…» Он все еще хотел оправдать жену, реабилитировать ее: а вдруг он просто наткнулся на неудачный кусок? Что, если она показывает героя во всей его неприглядности, с иронией — или что-нибудь в этом роде?

Помимо прочего, Вадима все время преследовала картинка из вчерашнего дня: Машина шея, ее упругая, выгнутая поверхность и светлые волоски на ней… Эта картинка отчего-то добавляла к стыду за Машу, за ее существование. К вечеру Вадим был настолько изнурен подобными мыслями, что они перестали вдруг приходить. И когда он специально решил их подумать, то ничего не случилось. Оказалось, что ему все равно. Он понял: с этого момента у него больше не было Маши. И такой случай, в общем-то, заслуживал изрядного количества пива. Вадим было засобирался, рисуя в воображении трагические картины: пустой бар и пьяница, храпящий физиономией на столешнице… Почувствовал, что скучает по господину Сайгэку. Вот бы кто его понял… Вот с кем приятно было бы просто сидеть и молча отпивать из бокала…

Но ему не дали уйти. Лера сказала:

— Вадим Сергеевич, к вам мистер Эггман.

— Как?! — вздрогнул Вадим и тупо посмотрел на мигающий огонек интеркома.

— Я же вчера с вами согласовала: он позвонил и назначил встречу…

— Да-да… Спасибо.

То, что Вадим запомнил из предыдущей их с Эггманом встречи, дало ему основание для уверенности: второй он не вынесет. Он метнулся в уборную, будто надеялся спастись бегством; в зеркале увидел себя в бордовой рубашке и точно таком же галстуке — стал сам себе отвратителен. Этим утром ему захотелось вдруг съесть чего-нибудь мерзкого, и он позавтракал холодной жирной котлетой без ничего… Вернувшись в кабинет, Вадим бросил себя на стул, как ненужный предмет, и приготовился к пытке. Но Эггман появился, улыбаясь беззащитной улыбкой, озираясь близоруко. Он споткнулся, подходя пожать руку, — и был похож на подслеповатую добрую муху. Увидев его таким, Вадим улыбнулся в ответ. Возможно, в прошлый раз Эггман просто стеснялся, оттого и показался заносчивым.

Неловко усевшись, он выпалил:

— Если ви нье искал другой кандидатура, то йа согласьен работат с вами — йа как раз закончит один проэкт. А ви очен понравился мнье.

Вадим был благодарен ему за то, что встреча оказалась вдруг такой легкой, и предложил:

— Я очень рад. Извините, не знаю, как вы отнесетесь, — не хотите ли выпить?

Эггман радостно согласился — радуясь, скорее, не выпивке, а тому, что данное предложение означало.