8. Разрезанный или разрубленный на куски труп. Созерцается мертвое тело, разъятое на большие и малые куски, подобно мясу коровы. Предназначается для тех, кто очаровывается красотой и полнотой форм и сочленений человеческого тела.
9. Труп, пораженный червями. Созерцается мертвое тело, кишащее различными видами червей. Предназначается для тех, кто привязан к идее «я», к тому, что тело принадлежит ему, и никому больше.
10. Скелет с разбросанными там и тут костями. Созерцаются пожелтевшие и почерневшие кости человеческого скелета, превращенные в прах, брошенные на произвол судьбы. Предназначается для тех, кто очаровывается красотой зубов, ногтей, сочленений, статностью фигуры и т. п.
Этот род медитации очень опасен, и поэтому исчерпывающие инструкции опытного гуру необходимы ученику. Ибо мертвое тело может подняться во время медитации и начать преследовать медитирующего. Это ужасное видение может парализовать медитатора, в нем возникает страх, он даже может впасть в безумие. Поэтому к данной медитации следует приступать со всей осторожностью, предварительно развив в себе мысль об иллюзорности всего сущего. Ученик должен быть внимательным и хладнокровным и не поддаваться никакому страху и соблазну во время медитации. Какие бы ужасные видения ни посетили его, он должен оставаться твердым и непоколебимым, размышляя: «Это — труп, бездыханный, брошенный, оставленный, мертвый человек, неподвижное тело — столь же неподвижное и бездыханное, как горы, камни и деревья вокруг меня, здесь нет для меня опасности. Это лишь видение, призрак, мираж, иллюзия, ментальный образ моего медитативного объекта. Он — творение моего созерцающего разума».
Несомненно, что среди более чем 100 объектов медитации, данных Буддой в суттах Палийского канона, нет более ужасающего, чем этот. Вследствие страха и отвращения, которые вызывает данный объект, Асубха-Бхавана, хотя и дает предварительный уровень концентрации, все же не ведет к джханам, уровням йогической медитативной абсорбции. Однако, как уже говорилось, данная медитация весьма полезна для людей чувственного, легковозбудимого темперамента, и постоянная практика в ней умиротворит их страстность. Женщина, однако, не должна медитировать на трупе мужчины, а мужчина — на трупе женщины, ибо даже мертвое тело другого, чем медитирующий, пола может вызвать скорее вожделение, а не ощущение нечистоты и отвращения. Висуддхимагга, Буддхагхоши, важнейший комментарий на Палийский канон буддизма, подчеркивает: «Даже мертвая женщина проникает в разум мужчины и остается там».
Естественно, что данная медитация может быть успешной только после того, как полностью осознана отвратительность и изменчивая природа собственного тела (см. Каягатасати), а философски бесстрашный взгляд на смерть укреплен. Необходимо помнить, однако, что Асубха-Бхавана — это медитация не только на мертвом и ужасном. Созерцание отвратительности и изменчивой природы тела может быть приложено к любому из отправлений или проявлений живого тела. Как передает традиция, некий монах достиг архатства (святости и освобождения) при одном виде зубов смеющейся женщины. Он даже не различил ее пола — или утратил воспоминание об этом — вследствие потрясшего его психологического переживания. Он тотчас отождествил зубы этой хохочущей женщины с обнаженной челюстью скелета — и впал в самадхи. Никакой другой объект медитации (камматтхана) не мог сделать этого.
Хотя, как правило, медитация на нечистом и не дает глубокой степени погружения, она все же будет полезной для ученика. Ибо она умиротворяет страсти, разрушает асавы («язвы», «загрязнения»), ведет к чистоте жизни, смягчает разум. Медитируя на нечистом и отвратительном, ученик непосредственно постигает три принципа бытия: преходящесть, изменчивость, непостоянство всего феноменального (аничча), страдание и неудовлетворительность бывания (дуккха) и отсутствие «я» (души) в чем бы то ни было (анатта), то есть безличность всех феноменальных процессов. Понимание этого — необходимая предпосылка для успеха в других, более сложных типах медитации.
Из записей Лиды. Неудержимо приближение смерти, словно прилив океана. В развитие этой метафоры Махабхараты можно добавить, что одни, слепцы, не замечая опасности, собирают на берегу ракушки и крабов, все более углубляясь в пустыню моря, сами идут навстречу приливу; вторые движутся параллельно линии прилива, гордясь своей смелостью, боясь, однако, даже повернуть в его сторону голову, заткнув уши, закрыв глаза; третьи спасаются бегством, оставляя на своем пути все лишнее, но борьба чересчур неравна, и стихия все равно настигнет бегущего; четвертые, мудрецы, спокойно вглядываются в надвигающуюся волну, не приближая, но и не отдаляя ее: просто стоят на берегу и вглядываются в неотвратимость.
Под потолком, в уголке Лиды, в сквозняках библиотеки, колеблется, позванивает, дрожит веселый стеклянно-серебряный разнобой — наклеенные на разной длины нитки цветные осколки елочных игрушек, изумрудные водоросли серебряного дождя, ромбики шоколадной фольги. Все это трепещет, и поет в вечном сквозняке подвала, и здесь ощущение постоянного ожидания праздника, предчувствие чего-то вечно наступающего, счастливого, звонкого. «Перпетуум-мобиле» называет свое изобретение Лида. Аничча — дуккха — анатта.
№ 1–4. Весной почти всех мужиков отпустили, к посевной, как говорили на хуторе. Пришли хуторские мужики из города пешком, оборванные, желтые, как пареная брюква, тощие, злые, — и так и ходили гурьбой от двора к двору, разыскивая своих, боясь расстаться. Вернулся и Василий, муж Галины. Был он непотребно худ, долговяз, от головы до грудей сед, даже из ушей торчали пучки сивых жестких волос. Молча забрал он их от Тихого и повел за дальние овраги, рыть землянку, где отвели им, мироедам, место на родной земле. Туда же потянулись и другие мужики с семьями.
Стояла весна. Работали днем и ночью. Днем впрягались в соху и пахали землю, ночью рыли землянки и чинили одежду. Спали у костров. Худой валкий конек, которого им выдали из жалости в сельсовете, пал прямо в борозду, и они стали впрягаться попеременно сами. Пал и дед Федос, отец Галины. Так и не оправился от трясучей: потерял мову, отшибло память, совсем перестал есть. Все сидел на бугре, нянча Груню, да глядел слезящимися глазами за овраги, нагибая слепое ухо в сторону хутора: заболел, старый, без родины, затосковал. Так и помер от тоски и тугого, не разумеющего весны слуха. Хоронить на хуторе не разрешили: кулакам, даже мертвым, с остальным народом не место. Так и сложили его под вербой, обнеся высоко камнем, булыжным, обветренным, как черепа, частоколом.
Отсадились. Засеянное картохами да подсолнухами поле мреяло паром, взялись туманом зацветающие на хуторе сады. Люди стали обживаться, веселеть, сложились грошами и купили на всех корову, мечтали к осени о жеребце. В овраге лепили и обжигали посуду, парубки и девчата крадче бегали по вечерам в чужие хутора в клуб. Василий Гордеич обустраивал свой земляной дом, хотя и не думал зимовать здесь больше одной зимы. Рассчитывал как-нибудь выкарабкаться из бедности, взять ссуду, попросить взаймы у хуторян и построиться сызнова, помельче. Да и к своему отобранному дому прикасался иногда осторожно мечтой: вдруг все-таки одумаются, отдадут — дом все еще стоял не заселенный, пустоглазый. Только бы по дури не растащили, не спалили, беспризорного петуха не пустили. По вечерам что-нибудь рукодельничал под сальной лампадой, но газет больше ихних не любил, не читал. Принесенные с хутора газетки охотно растаскивались на самокрутки, но в брехню их больше никто не верил. Разогрев цигарку, Василий тыкал в нее прокуренным ногтем, заставляя свою младшую дочку повторять за собой:
— Вэ! Ка! Пе! Бе! Второе! Крепостное! Право! Большевиков!
И смышленая Груня смекала, повторяла науку под желтый лампадный и синий цигарочный дымок.
