– Кривенковскую бомбили. Там эшелон на путях… Теперь взрывается…

Софья Петровна – высокого роста, широкая в кости, что было особенно заметно благодаря цветастому открытому сарафану, – подхватила узел с постелью и чемодан, несколько раз проговорила: «Я рада вам, рада». Однако не могла скрыть глухой тревоги и озабоченности.

Георгиевское теперь больше походило на военный лагерь, чем на маленький, затерявшийся в горах поселок. В садах под фруктовыми деревьями ходили солдаты, стояли орудия, санитарные машины, дымились походные кухни. Кое-кто из красноармейцев, намаявшись за день, спал прямо на траве, не выпуская из рук оружия. У одних под головами лежали скатки, у других – зеленые каски.

– Мои родичи имеют испуганный и даже какой-то пришибленный вид, – говорила Софья Петровна, ведя их к дому по узкой, пролегающей через сад тропинке. – Боятся бомбежек. А нам не привыкать, не такого в Туапсе насмотрелись…

Любаша не без ехидства заметила:

– Я не любопытная. Я могла бы и в Туапсе остаться. Мне все равно, как будут Георгиевское колошматить…

– Прикуси язык, – сказала мать, – может, никакой бомбежки и не будет. Может, немец вообще не знает, что Георгиевское существует на белом свете. Люди в Туапсе годами живут, а про Георгиевское слыхом не слыхали. А из Германии его и подавно не видать…

– А карта на что? – возразила Любаша.

– Откуда у него наши карты? – вмешалась Софья Петровна. – Взрослая девушка, а глупости говоришь! Они про нас ничего не знают… А Туапсе бомбят, раз он на глобусе имеется. Я бы всякие там глобусы запретила делать!

Софья Петровна боялась, что Любаша окажет дурное влияние на ее дочь Нюру.

– А как же в школе учиться? – спросила Любаша.

– Мы не учились, – возразила Софья Петровна. – В наше время так: дважды два – четыре; а, б, в, г, д… Три класса, два коридора… А родителей почитали! Мать, бывало, цельный день, словно дождь, бубнит. А ты глаза поднять не смей… Вот так мы и росли, Люба.

– Трава тоже растет… Да и бомбы вам на голову не сыпались. – Любаша была настроена непримиримо.

Они подошли к дому и остановились, потому что на порог вышла старуха. «Мать Софьи Петровны», – решил Степка. Из-за спины старухи поглядывала девчонка Любашиных лет.

Нина Андреевна сказала:

– Здравствуйте.

Любаша промычала что-то нечленораздельное, а Степка вовсе не открыл рта.

– Как же, как же, – сказала старуха. – Заходьте, постойте… У нас тута спокойно.

Ни приветливости, ни участия в глазах старухи не появилось. Глаза были неподвижны, точно слепые. Старуха стояла не шевелясь, сложив ладошки на животе. И гости тоже стояли, не решаясь переступить порог дома.

Всем стало неловко. Но тут девчонка выскользнула из-за спины старухи, деловито сказала:

– Проходьте! Вы без внимания… То бабушка с богом советуется. Когда на нее найдеть, она замреть, як полено. И молоко сбежать может, и поросятина обуглиться. Стара вона, ничего не слышит…

Девчонка была вся в мать, в Софью Петровну: широкое лицо, широкий разрез глаз, широкий рот. Она крепко загорела за лето. И губы у нее были темные, словно она только что ела черную шелковицу. Софья Петровна полушепотом сказала:

– Нина, веришь? Не могу привыкнуть. Старуха набожной стала…

– Чему удивляться? – вздохнула Нина Андреевна. – Сама молитвы ношу. И детям в белье зашила. А что делать?

Вошли в дом.

Первая комната оказалась большой, с длинным столом в центре. В углу, против двери, висели иконы. Тускло чадили лампадки. Дверь в другую комнату была раскрыта наполовину. Степка увидел темный комод с фотокарточками в затейливых рамках. Там стояли две кровати.

– Меня зовут Нюрой, – сказала Степке девчонка. – Мы, – это относилось к Степке и Любаше, – будем спать в пристройке.

Пристройка была узкая, как спичечный коробок. Впритык к окну, у стены, возвышалась желтая кровать с погнутыми латунными шишечками. Ближе к двери темнел диван, покрытый вышитой дорожкой. На диване жило пестрое семейство подушек мал мала меньше.

Дорожную пыль оставили в речке. Мылись с мылом – не так, как в море. Было много детворы. К изумлению Степана, не только малыши, но мальчишки и девчонки его лет купались безо всего. Мальчишки брызгались, девчонки пищали…

Вдоль берега брело стадо коров. Большие, с раздутым выменем коровы двигались медленно, вертели головами. Позвякивали колокольчиками из желтых артиллерийских гильз.

Степка продрог: вода в речке оказалась холодней, чем в море.

Домой возвратились к ужину.

На стол подали борщ в полосатых глубоких тарелках и отварное мясо с чесноком и толченым горьким перцем…

Шофер появился в дверях, когда все уже встали из-за стола. Он вошел без стука – дверь была открыта.

– Ты здесь что-то забыл, Жора? – спросила Любаша.

– Тебя, – ответил он.

– Нюра, покажи военному, где выход, – сказали Любаша.

– Выход – за спиной…

– Ты помолчи, – сказал шофер Нюрке. – С тобой не разговаривают.

– Подумаешь, командир!.. В чужой дом вломился и порядки наводит, – взъерепенилась Нюра.

– Кроме шуток, – сказал шофер Любаше, – выйди на минутку.

– На минутку. Не больше…

Вышли.

Сумерки были совсем густые. И на небе уже появились звезды. После комнатной духоты пахучий воздух казался особенно свежим и даже прохладным. В соседнем саду ходили солдаты. Кто-то грустно играл на гармонике.

Любаша и шофер Жора остановились под высокой грушей, темной, словно облитой дождем. Жора приоделся: новенькая гимнастерка, хромовые начищенные сапожки.

– Помечтаем у речки, – сказал он. – Луна-то какая!.. Знаешь, я из Карелии. У нас там озер больше, чем здесь, у вас, гор. Воздух сухой, здоровый… Война окончится, увезу тебя к нам. По субботам, в ночь, будем на рыбалку ездить. Зоревать. Кроме шуток! Пойдем помечтаем.

– Я уже намечталась. Ноги болят, я спать хочу…

– Хочешь, на руках понесу?

– Пройденный этап. Не произвел никакого впечатления…

– Железный ты человек!

– Каменный.

– От чистого сердца я!.. Кроме шуток…

– Устала. Хочу спать.

– В машине можно…

– В доме тоже.

– Тогда завтра?

– До завтра дожить надо.

– Глупости, доживем. Может, вам чего нужно? Может, чего подбросить?

– Картошки накопай, – сказала Любаша.

– Это запросто… Это сделаем… Так я на рассвете притащу, – обрадовался Жора.

– Слепой сказал: «Посмотрим», – усмехнулась Любаша и неторопливо, слегка покачивая бедрами, пошла к дому.

Легли в пристройке. Степка пытался заснуть, но не мог, потому что Нюра и Любаша разговаривали до полуночи.

Любаша сказала, что она в первый раз за два месяца ложится в постель, сняв платье. В Туапсе приходилось спать в халате или в сарафане, чтобы в случае тревоги успеть спрятаться в щель.

Нюра спросила:

– Как ты думаешь, война скоро кончится?

– Этого никто не знает. Никто не знает, когда кончится война. Я так думаю…

– А Сталин? Сталин все знает, даже про нас с тобой знает, – горячо возразила Нюра.

– Нюра, ты училась в школе?

– Пять лет.

– Почему бросила?

– А ну ее… Нужна она мне! Не идут в мою голову науки. Не прививаются.

– Чем же ты занимаешься?

– Хозяйством у бабки заправляю. Вечерами на пляс в клуб хожу. Там патефон есть и гармошка. Только на гармошке теперь играть некому. Федора в армию забрали… Ух и хлопец был! Волосы черные, аж блестят, глаза – кинжалы, нос с горбинкой. Адыгеец!.. На прощанье сказал мне: «Жди. Вернусь – сосватаю… Женой мне станешь».

– Ты с ним целовалась?

– На кой? Я еще ни с кем не целовалась, – гордо сказала Нюра.

– И ни один парень к тебе не приставал? – От удивления Любаша даже на локте приподнялась. Край одеяла сполз, оголив часть спины.

– Почему не приставал? – возразила Нюра. – Пойдет парень провожать. Наложит руку мне на плечо. А я ему враз: «А по какому это признаку?» Пусть только посмеет! Я бы ему рожу расцарапала, волосы повыдирала. Он бы у меня как подсолнух вылущенный маячил… Если драться, я парню и капли не уступлю. Танцевать приглашают, а у самих руки от страха потеют…