Любаша предложила вначале отварить кукурузу, затем пропустить через мясорубку.

Мать испекла пышный чурек, желтый, будто омлет. Когда его вынули из духовки, он был сладковатым и вполне съедобным. Но потом чурек остыл и сделался сыпучим, как песок.

Это было в июле…

А сейчас август. И они – в кузове машины, стоящей у обочины Майкопского шоссе.

– Беженцы… – с усмешкой повторил боец. – От кого же они бегут? К фрицу в лапы? – Довольный остроумием, широко приветливо улыбнулся. – Слезай! По одному…

– Да что ж ты, родной!.. Да мы же… Да как же?.. – запричитала мать.

– «Да мы…» Да вы… – передразнил часовой. – Доверие у меня к вам не поступает. Слезай!

– Да не шуми ты, – миролюбиво сказал ему шофер. – Обстоятельства вначале выясни… По личному приказу Семена Михайловича везу… С «эмки» они пересели. Передний мост у нее за переездом полетел…

Водитель был отличным выдумщиком, но боец не понял его. Возможно, от усталости, возможно, от несообразительности.

– Что ты мне лясы точишь? Какой Семен Михайлович?

– Буденный…[2]

Часового словно током ударило. Подскочил, приосанился. С посерьезневшим лицом спросил:

– Приказ есть?

– Есть.

– Покажи.

– Устный… Или ты думаешь, что Буденный по каждому пустяку обязан письменные распоряжения отдавать? Или у него других забот нет?

– Забот много. Курнуть не найдется?

– Для хорошего человека самосад всегда есть.

Закуривая, боец сказал:

– Сводку Совинформбюро не слыхал? Что там про наше направление, про туапсинское, сказано?

– Ничего. Про бои в районе Моздока и Сталинграда сообщают. А на остальных участках существенных изменений не произошло.

– Непохоже… Цельную ночь раненых везли.

Машина покатилась резво, точно мячик. Будто привязанная, завиляла позади дорога. Трудная дорога. С обрывами и нависшими ребрами гор. То здесь, то там у дороги лежали кучи гравия, и солдаты, оголенные по пояс, с блестящими, цвета прелого яблока спинами, засыпали колдобины, рытвины, воронки, поругивая эту чертову дорогу, такую крутую, старую, узкую, что две машины разъезжались на ней с превеликим трудом.

Камень на дороге пылился мелкий. Булыжники уже давно были скрошены машинами, тягачами, орудиями, бесконечным потоком спадавшими по ночам со склонов гор, через обмелевшую, словно выпитую, Туапсинку. Поговаривали, будто инженеры из Германии, работавшие здесь в тридцатые годы, забетонировали русло реки, и теперь это не русло, а взлетная полоса. Говорили также, что городок Грознефть был построен в форме фашистского знака и государственная комиссия, принимавшая район, заметила это и велела перестроить ряд улиц. Правда, это или только уличные разговоры, Степка не знал. Но он много раз смотрел на Грознефть с горы и видел белые четырехэтажные дома, расположенные несколько крестообразно. Но это так же походило на свастику, как созвездие Большой Медведицы на медведя.

Машине пришлось свернуть к речке, потому что вода в радиаторе выкипела. Шофер подхватил мятое ведро и поспешил на реку. Любаша побежала мыть ноги.

Речка, мелкая, колени не намочишь, цеплялась за камни, скользкие от зеленой тины. И лишь в одном месте, справа у берега, возле кустов, где была выемка, воды накопилось много. Можно даже выкупаться.

Любаша приподняла юбку и вошла в воду. Крохотные рыбешки, серебристые, с темными спинками, сновали возле ее ног.

Шофер засмотрелся на Любашу и уронил ведро. Чертыхаясь полез в речку.

Любаша лениво улыбнулась.

– Как тебя зовут? – спросил шофер.

– Верни пол-литра, отвечу…

– Нет. Кроме шуток… – Шофер поймал ведро и направился к берегу.

– Я не шучу, время не подходящее, – ответила Любаша, повернувшись лицом к дороге.

– Молодчина, – сказал шофер. – Расти большая.

– Буду стараться…

– Только не переусердствуй. А то замуж не возьмут.

– Свежо предание, да верится с трудом. – Любаша поглядела на шофера с ухмылкой.

Поднимая длинные как у цапли ноги, она стала выходить на берег. Шофер смотрел на нее не дыша. Наконец, облизнув узкие пересохшие губы, сказал с придыханием:

– Меня Жорой зовут, а по паспорту Георгием…

– Ладно, Жора, а по паспорту Георгий, ехать надо. Вечереет.

– Какой вас леший к фронту несет? – взорвался шофер. – В Грузию бежать надо, в Абхазию. Мандарины там, лобия… Прожить легче. А в Георгиевском войск видимо-невидимо. Ну зачем туда ехать? Глупо! Верно я говорю? Верно…

– Расстегни противогаз, – строго сказал полковник Гонцов и скривил губы.

«Надо же так нарваться!» – тоскливо подумал шофер Жора, нащупывая пуговицу. Белая головка бутылки вызывающе торчала над темной гофрированной трубкой. Это совсем смутило Жору. И он уж очень наивно соврал:

– Они сами дали. Я с них не требовал.

– Даже отказывался? – подсказал Гонцов.

– Вот-вот… – подхватил было Жора, но, уловив в глазах полковника откровенную усмешку, покраснел и замолк.

Гонцов ловко вынул бутылку из противогазной сумки, подбросил на ладони, явно любуясь. Жидкость колыхнулась беззвучно. И солнце сверкнуло в ней весело, дерзко.

– Я специально издал приказ по дивизии, категорически запрещающий личному составу автослужб подвозить на машинах гражданское население.

– Так там женщины, детишки…

– Шестого августа к шоферу из артполка напросились две женщины, подложили толовую шашку – и… бывай здоров! Хорошо, что он вовремя спохватился.

– Ну и как?

– Да никак! Разобрались, и под трибунал его.

Жора вздохнул, почесал затылок.

– Вам же не раз твердили, что значит в боевых условиях бдительность… И потеря времени. Даже если ты вез честных людей, все равно, останавливал машину, грузил вещи… Опять останавливал, разгружал вещи… Там – три минуты, здесь – три минуты. За шесть минут можно проиграть бой и потерять тысячи людей. Теперь понимаешь, почему твой поступок – воинское преступление?

– Мы же не проиграли, – тихо возразил Жора.

– Еще неизвестно. – Гонцов перехватил бутылку за горлышко и швырнул на дорогу.

Стекло звякнуло глухо, словно ойкнуло. Жидкость расползлась по камням и пыли темным овальным пятном.

– Зачем? – сипло произнес шофер. – Лучше бы себе взяли, товарищ полковник.

Но Гонцов смотрел мимо Жоры на дорогу. Там показались другие машины. Они тоже везли патроны.

– Все ясно? – спросил Гонцов, присматриваясь к машинам.

– Так точно, товарищ полковник.

– Еще один такой случай, и – под трибунал.

Яблок в Георгиевском Степка увидел много. Сквозь листья – на закате они какого угодно цвета, только не зеленого – проглядывали крупные, величиной с хороший кулак, белые и розовые плоды. Ветки, отягощенные и неподвижные, пригнулись к земле, встречавшей их высокой, раскидистой травой.

Сразу же за поворотом, когда горы вдруг отступили назад, уступив место широкой долине, воздух стал свежим, как на рассвете. Высохшее русло речки, словно дорога, мощенная булыжником, делило деревню надвое. В небольшой запруде, сложенной из камня, купались ребятишки. Вспугнутые утки недовольно галдели на берегу, трясли перьями, роняя капли.

Солнце еще подсматривало из-за горы. И мокрые тени, перекинутые через проволоку, и стекла в домах, мелькающих в глубине садов, и вода в ведрах, которые несла на коромысле женщина, – все имело багровый, тревожный оттенок.

Они приехали к Софье Петровне, которая работала в столовой вместе с Ниной Андреевной, но была родом из Георгиевского. У нее там жили дочь, муж, мать, несколько снох, свояков. Она рассказывала, что Георгиевское не бомбят, что там тишь и благодать. Много яблок. И уговаривала Нину Андреевну укрыться от бомбежек в деревне.

Однако еще в пути Мартынюки слышали далекие, раскатистые взрывы. И это насторожило. И тоска по брошенному дому сделалась острее.

Вышедшая навстречу Софья Петровна, горестно качнув седеющей головой, сказала: