В ту минуту майор Журавлев отдал приказ подразделениям полка открыть ответный огонь.

Галя присела на нары. Землянка дрожала, и пыль клубилась над бревнами.

Тамара, сменившая ее у рации, жалобно посмотрела на подругу:

– Близко…

– Я пойду, – сказала Галя, но не двинулась с нар, а только закусила губу.

– Не имеешь права, – возразила Тамара.

– Я хочу быть с ним…

Галя вышла из землянки.

Им только казалось, что снаряды рвались рядом. Артналет бушевал там, внизу, над позициями полка. А здесь было свежо и немножко серо, и воздух самую малость отдавал порохом. Никаких тропинок возле землянки не пролегало. И Галя пошла напрямик, внимательно поглядывая себе под ноги, иногда хватаясь за ствол дерева или ветку кустарника.

Она спустилась метров на пятьдесят, а может быть, чуть больше. И встретила первую тропинку. Но на тропинке стояли маленькие кони темной масти. И бойцы вьючили на них бомбы. Галя заглянула в глаза лошади, а лошадь – в глаза Гали. И обе они насторожились и удивились, потому что артиллерийская канонада внезапно смолкла.

Галя пошла по тропинке к позициям, а бойцы, видимо казахи, по-своему покрикивали на коней и держали их под уздцы.

Ветки и листья присыпали землю. Справа меж кустов светлели плеши. Еще вчера их здесь не было. Галя поняла, что это следы от мин. У входа в траншею она увидела подполковника. Представитель штаба армии лежал на спине в распахнутой шинели и глядел в небо неживыми глазами.

Ветер слизал туман, но темные и серые пятна еще имели расплывчатые очертания. И только контуры гор проглядывались четко на посветлевшем небе.

– Восход в шесть восемь, – сказал полковник Гонцов.

Он высунулся над бруствером, хотя сознавал, что это рискованно, и посмотрел на место, где темнела фигура Сливы, распластавшегося на санках. Поняв, что ему не добраться, Слива в последний момент прикрыл бомбу своим телом. А может, все это вышло случайно… Кто теперь знает.

– Все-таки немцы его не видят, мешают кусты. Майор Журавлев возразил:

– Они знают, что он мертв… Ставим завесу.

Гонцов согласился.

Но когда десятка два шашек выбросили белые хвосты дыма, немцы вновь начали стрелять из минометов и не только по позициям, но и по ничейной земле, где лежал Слива.

Старший группы Чугунков сказал:

– Валяй, ребята! – И кое-что добавил для крепости.

Ребят было двое: бывший шофер Жора и архивариус.

Ветер гнал дым вдоль позиций низкой полосой, а когда в полосе рвались мины, то они вздымались белыми гривами. Гривы эти исчезали быстро, словно мыльные пузыри.

– Только бы не сбились с направления, – сказал полковник Гонцов.

Кто-то потеребил его за рукав.

Он обернулся.

– Галочка!

– Там… Подполковник из штаба лежит… убитый… – тихо сказала радистка.

– Где?! – это уже кричал Журавлев.

– У запасного входа.

– Иноземцев!

Но тут рядом упала мина. И всех присыпало землей. А Галю даже ударило о стенку окопа. И она стояла покачиваясь, потому что ее тошнило и перед глазами плыли желтые ромашки.

Она появилась в траншее, когда уже взошло солнце, еще не видимое отсюда, потому что его заслоняли горы.

Всего несколько минут назад благополучно вернулись Чугунков, бывший шофер Жора и архивариус. Они принесли тело Сливы, бомбу и санки. У Жоры была перебита левая рука. Санитарка перевязывала его бинтами. Чугунков, вынув из кармана гимнастерки Сливы потертый конверт, старался разобрать домашний адрес.

Архивариус жадно свертывал самокрутку.

Увидев Галю, полковник Гонцов спросил:

– Все нормально?

И вынул из кармана мятую плитку шоколада.

Галя покачала головой, и слезы опять побежали по ее щеке:

– Товарищ полковник, переведите меня в другую часть… Умоляю!

Но Гонцов ответил скороговоркой, не принимая ее просьбы всерьез:

– Хорошо, хорошо… Что-нибудь придумаем…

– Я очень прошу, товарищ полковник!

– Кушай, кушай… Переведем в штаб дивизии.

И он прошел мимо. И она удивилась, потому что от полковника пахло мылом и хорошим одеколоном.

Выйдя из траншеи, Галя вновь увидела маленькую лошадь темной масти и двух скуластых бойцов. Рядом на носилках покоилась бомба с желтым стабилизатором. Место, на котором час назад лежал мертвый подполковник, было присыпано сухой глиной.

Где-то далеко кричал майор Журавлев:

– Иноземцев, организуй завтрак!

Старая гречанка, жившая на самой вершине горы, всегда останавливалась под акацией, когда возвращалась из города. Одетая в свободное черное платье с широким, необыкновенной белизны воротником, она носила на рынок фрукты и овощи. Это было до бомбежек. И Степка несколько раз помогал ей нести корзину. Гречанка благоволила к нему и делилась житейской мудростью:

– Не оказав человеку помощь, не рассчитывай на его дружбу.

Вынимала из корзины грушу, желтую, как солнце, добавляла:

– В мире, сынок, дружба длится до тех пор, пока не иссякнут дары. Теленок, видя, что уже нет молока, покидает собственную мать.

Он недоверчиво улыбался.

Старая гречанка говорила:

– Ты слышал о шести признаках дружбы?

– Нет, – отвечал он.

– Давать и брать… Рассказывать и выслушивать секреты… Угощать и угощаться…

– Все это неправильно, – возражал он. – Пережиток капитализма.

– Нет, сынок… Это мудрость, открытая людям, когда никакого капитализма не было. Как не было и нас с тобой.

– Почему открытая! Разве мудрость дверь? Или она лежала где-нибудь зарытая? Лежала до происхождения человека. Или мудрость придумали обезьяны?

– Мудрость на всех одна, на все живое…

Она глубоко вздыхала. И шла дальше – сухопарая, высокая, не сгорбленная годами.

Он был далек от мысли проверять слова гречанки на практике, но дружба с Вандой началась с услуги, о которой без обиняков попросила его юная полячка.

Они поселились в их доме год назад, в «порядке уплотнения». Нина Андреевна уступила квартирантам две маленькие смежные комнаты, а сама с детьми занимала одну большую, которую называли «залом», и меньшую с окном во всю стену, выходившим на море. Правда, море, опоясанное горизонтом, чаще синее, но иногда и зеленое, и черное, и голубое, было далеко.

Степка привык видеть море и небо вместе. А Ванда не привыкла. Она таращила свои удивленные глаза и все пыталась выяснить, сколько до моря километров.

– Двадцать минут ходьбы быстрым шагом, – отвечал он. – А если медленным, то тридцать.

– Добже, – говорила Ванда. И спрашивала опять: – Сколько шагов ты делаешь в минуту, когда идешь быстро?

– Не знаю.

– А когда идешь медленно?

– Не знаю.

– Нужно подсчитать.

Но он ленился считать.

Пани Ковальская с дочерью Вандой приехали в Туапсе из Львова. Неизвестно, где они там скитались, когда Львов взяли немцы, но они приехали уже в октябре. В ту пору, когда обрывали виноград.

Они были настоящими польками. И мать, и дочка. Но отлично знали русский язык, потому что Беатина Казимировна была специалистом по истории русской литературы.

Отец Ванды был офицером. Степка видел его только раз, когда Ковальский приезжал за дочерью на Пасеку.

Вещей они привезли совсем мало, но Ванда одевалась лучше всех девчонок, и ей все очень шло, потому что она была складной и красивой.

Город тогда бомбили редко. Но к запахам осени уже прибавился новый запах, въедливый и стойкий. Так пахло все – и дом, и виноградные листья, и хлебные карточки, и даже голубые банты, вплетенные в косички Ванды. Это был запах пороха.

Немного позднее запахло гарью. Бомба нырнула в круглое, как консервная банка, хранилище нефтеперегонного завода, и черная борода дыма заслонила полгорода. Немцы пользовались этой завесой, их тусклые самолеты кувыркались в небе, словно дельфины. А бомбы, отделявшиеся от самолетов, вначале были похожи на маленьких мушек, потом увеличивались до размеров пчелы, потом их догонял свист… И тогда Степка закрывал глаза.