От сильного волнения у Степки засосало под ложечкой. Любаша и дома сроду никогда полы не мыла, а тут – чужой холеной женщине… Степка не мог себе представить, что сейчас начнется. Возможно, этой наглой тетеньке повезет, и Любаша ограничится лишь словами, но кто может поручиться, что сестренка не приложит руку?

Любаша стояла с окаменевшим лицом, только глаза ее расширялись.

В тягостной и беспокойной тишине как-то очень просто прозвучал голос Ванды:

– Я тебе помогу, Люба.

Любаша качнула головой, словно стряхнула с себя оцепенение.

И совершенно спокойно сказала:

– Ты поможешь Степану. Один он не донесет мешок.

…Мешок оказался тяжести непомерной. Сколько потов сошло с ребят, пока дотащили они его до своего дома!

Потом они вновь, с пустым мешком, пошли к тетеньке. И бутылки вновь были тяжелыми, как камни. Но с ними возвращалась Любаша. И втроем нести мешок было легче.

– Какая гадина! – сказал Степка. – Вымойте полы за бутылки.

– Ничего, – вздохнула Любаша. – Я ей в каждую комнату по ведру воды вылила. Дня три полы сохнуть будут. Она, стерва, еще меня вспомнит…

Степка и Ванда посмотрели на Любашу.

Отбой не давали. Сизый рассвет неторопливо обживал щель. Около часа слышалась далекая канонада: немцы бомбили аэродром в Лазаревской.

Степка стал зябнуть и вылез из убежища. Запрыгал, чтобы согреться. Ванда показалась за спиной. Пожаловалась:

– Я скоро стану маленькой старухой.

– Зачем? – спросил он.

– Ты думаешь, старятся от возраста?

– Факт.

– Нет. Вот и нет! Старятся от переживаний.

– А ты не переживай.

– Чемодан, – сказала Ванда.

– Где чемодан?

– Ты рассуждаешь, как чемодан.

– Чемоданы не рассуждают.

– Ты рассуждаешь – значит, и чемоданы рассуждают.

Он погнался за ней. Мокрые ветки хлестали его по лицу, по рукам. Ванда смеялась. И воздух был очень свежим и очень чистым. Худые лопатки Ванды двигались под платьем. И он не догнал ее: она сама остановилась. Он схватил ее за плечи. И впервые ощутил, как приятно (даже защемило сердце!) пахнет она вся.

Светало. Но солнце еще не пришло. И трудно было различить, где кончается небо и начинается море.

Мать крикнула из щели:

– Степан!

Но тут опять загудели паровозы. Только не так тревожно, как прежде. Отбой!..

Позавтракав, Степка вышел во двор и, осмотревшись, нет ли чего подозрительного, шмыгнул в подвал.

Низкая притолока оставила на его чубе кусок паутины. Степка пригнулся сильнее, запустил пальцы в волосы и с отвращением пытался нащупать паутину. Он терпеть не мог пауков и только делал вид, что не боится их.

Ящик, прикрытый рваным мешком, стоял в углу. И мешок лежал чуть наискосок, точно так, как его когда-то набросил Степка.

Он зажег спичку, заглянул на дно ящика. Все его «сокровища» лежали на месте. Степка вынул из-за пазухи гранату, которую выторговал у шофера Жоры, и положил в ящик.

Ванда увидела Степку, когда он вылезал из подвала.

– Что там делал? – поинтересовалась она.

– Искал напильник, – ответил он первое, что пришло в голову.

– Только испачкался…

А Ванда была чистенькая, в полосатом лилово-сиреневом платьице с белым воротничком и неизменным бантом – сегодня розового цвета. Она вертела в руках ключ.

– Угадай, что за ключ?

Степка был недоволен тем, что Ванда уже дважды замечала, как он наведывался в подвал, поэтому раздраженно ответил:

– От уборной.

– Хам! – вспыхнула Ванда.

– Пани… – усмехнулся он.

Она понурила голову, отошла, села на скамью.

Степан повертелся возле подвала, выглянул за калитку. На улице никого не было. Ему стало жаль Ванду, и он подошел к ней, сказал:

– Извини…

Ванда укоризненно посмотрела на Степана. Тихо призналась:

– Я так расстроилась.

– Невыдержанный я, – пояснил он. – Другой раз скажу, а уж потом подумаю.

– Так же нельзя, – перепугалась Ванда.

– Сам понимаю, нельзя. Только вот что-то не срабатывает во мне. А вдруг Люба права – я псих?

– Ерунда. Ты только не торопись, когда говоришь. Зачем тарахтишь как пулемет? Я раньше у тебя каждое третье слово не понимала.

– И сейчас не понимаешь?

– Привыкла.

– Значит, правда, когда привыкают к человеку, то не замечают его недостатков?

– Конечно.

Было часов десять утра. Небо немного хмурилось. И солнце состязалось с облаками, опережало их, и тогда четкие тени ложились на землю. Но чаще облака обгоняли солнце, и становилось пасмурно, будто перед дождем.

– Этот ключ оставила тетя Ляля, – сказала Ванда. – Она разрешила мне приходить в дом, играть на пианино.

– Эвакуировалась?

– В Сочи.

Тетя Ляля была маленькой, круглой, пожилой женщиной, которая одно время учила и Степку, и Ванду, и еще много других девочек и мальчиков игре на пианино. Призвание у Степки было к музыке такое же, как у слона к балету. Но его маме пришла блажь в голову. И Любаша, на которую часто «находило», поддержала мать. Он около года учил нотную грамоту. И даже однажды выступал в Доме пионеров, исполнял что-то в четыре руки с какой-то малокровной девчонкой.

…Степка понял, что Ванда не прочь пойти в дом тети Ляли и хочет, чтобы он пошел тоже.

– Ванда, если тебе охота постукать по клавишам, то нечего здесь сидеть. Но я к ним и не притронусь.

– Мы можем посмотреть альбомы и книги. Пошарить по ящикам… У тети Ляли много прехорошеньких мелочей.

– Она будет ругаться.

– Откуда она узнает? – Ванда вскочила со скамейки. – Я только принесу свои ноты.

– Зачем они? Может, ты и не станешь играть.

– А мама?

Конечно, мама должна думать, что Ванда примерная девочка. Что она только читает книжки, вышивает гладью, разучивает гаммы, а не шарит по чужим ящикам и не целуется с мальчишкой. Мама давно была маленькой, и в ее время дети были совсем другими.

Ванда вернулась с черной папкой, держа ее за длинные шелковистые шнурки.

Беатина Казимировна высунулась в окно, прикрытое гонкой, ветвистой алычой, что-то сказала дочери по-польски.

Ванда вежливо кивнула в ответ.

Степка спросил:

– Мать чем-то недовольна?

– Она сказала, если будет тревога, чтобы быстрей запирали дверь и спешили в щель.

Крыльцо немножко поскрипывало, низкое, выкрашенное яркой коричневой краской. А домик был зеленым и казался игрушечным.

На пианино лежал слой пыли, не очень густой, но разобрать, что Степка написал пальцем на крышке, было можно:

«Ванда + Степан =»

Он посмотрел на Ванду. Девочка вытянула мизинец и быстро закончила: «дружба».

Кажется, у него порозовели уши, во всяком случае, у нее порозовели точно. Не вытирая пыль, Ванда осторожно подняла крышку, села на круглый, вертящийся табурет и заиграла гамму.

Он стоял за ее спиной и смотрел то на пальцы, быстро бегающие по клавишам, то на бант, похожий на огромную бабочку. И не заметил, как в комнату вошли три красноармейца. Все трое были молоды и как-то очень похожи друг на друга. У них были винтовки, и скатки, и вещевые мешки.

А Ванда не видела, что они вошли, и продолжала играть.

Они некоторое время стояли молча. Потом один из них прислонил к стенке винтовку.

И тогда Ванда заметила всех. Растерянно сказала:

– Добрый день.

Красноармеец спросил:

– Можно я сыграю?

Ванда уступила ему место.

Он сел за пианино в скатке и при мешке. И сыграл «Синий платочек», а после «Чайку». Быстро, с душой.

Потом он поднялся, опустил крышку. И, конечно, увидел, что на ней написано. Он взял винтовку и, когда они уже выходили, вдруг повернулся и сказал:

– До свидания, Степан.

Ванда стояла пригорюнившись, обхватив пальцами подбородок, и мизинец, на котором еще остались следы пыли, оттопырился.

Красноармеец добро усмехнулся и добавил:

– Береги Ванду. Она у тебя хорошая.