Долго молчал шофер Жора. Только затягивался часто. И цигарка светилась, как на ветру.

– Такое, значит, дело. – Он встал и заговорил решительно, почти грозно: – Только я задний ход давать не собираюсь. Учти. А пока… Я здесь, на полу лягу. И сапоги сниму.

– Ложись со Степаном. Вам будет не тесно.

– Хочу на полу, – упрямо повторил Жора.

– Твоя воля. Спокойной ночи.

Заскрипела кровать. Любаша сказала:

– Подвинься, Ванда.

Утром, когда все еще спали, кто-то постучал в окно. Нина Андреевна пошла на террасу. И оттуда послышались восклицания, вздохи. Степка решил, что ночью случилось какое-то несчастье, раз мать так расстроилась, и побежал за ней.

Стекла глядели влажные. А солнце светило яркое. И казалось, что стекла плавятся от солнца – до того хорошо было утро.

На пороге мать обнималась с Софьей Петровной. Нюра стояла рядом: в белой косыночке, завязанной узлом под подбородком, и в свежем, непримятом платье синего цвета с белыми горошинами.

– Теперь мы к вам приехали ховаться, – сказала Нюра.

Степка не знал, что ответить. Он смотрел на небо за ее спиной, голубое, как краска, на желтую гору, над которой кружился ястреб.

Нюра сказала:

– Наш дом разбомбили.

– Наш тоже.

– Мы видели. Отец в саду сидит на чемоданах, возле кроватей ваших.

– Проходи… Сейчас разбудим Любашу.

Любаша просыпалась трудно. Но, проснувшись, зацеловала Нюру, словно они были бог весть какими подругами.

Нина Андреевна рассказывала:

– Ночью дождь загнал в чужой дом, Софа. Остались без крыши, как погорельцы.

– Хоть живы, хоть живы…

– Ой, конечно! – Лицо у матери было постаревшее.

– А мы стоим посреди двора вашего, на дом разбитый смотрим, на могилку свежую… И волосы дыбом поднимаются. Неужто все и погибли?.. Спасибо, старичок сосед говорит: «Они через улицу в брошенном доме ночуют».

Конечно, это Красинин. Не спится, вдруг совесть мучает?

Дядя Володя улыбался приветливо и хитровато, будто говорил про себя: «Вот и снова встретились. Мы вас принимали, теперь вы нас…»

Он был одет в хороший костюм из коверкота цвета высушенного табака. А голова была прикрыта тюбетейкой: черной, с рисунком из красных и серебряных ниток. Он сидел на сетке кровати, а когда встал, то Степка понял, что дядя Володя уже не может стоять прямо, его тянет к земле, словно надломленную ветку.

Несильным голосом, хотя и со смешинкой, он приветливо сказал:

– Утро светлое, беглецы! Что ж получается? Приходите в гости, когда нас дома нет?

– Пословица нуждается в поправке, – возразила Любаша. – Приходите в гости, когда у нас дома нет.

– Да… – протянул дядя Володя. – Кто мог подумать?!

– А почему все так лихо получается? – Старик Красинин стоял возле забора и смотрел в сад.

«Все-таки бессовестная личность, – подумала Любаша. – К суду бы его привлечь за воровство. И расстрелять по законам военного времени. А он стоит и разглагольствует как лектор».

– Все потому, что немец самолеты создавал, а мы что… Куда смотрели? Вот и получилось… Да-а-а…

– Ты, папаша, свой брехливый мотор заглуши, а то я ненароком могу его запломбировать, – сказал шофер Жора, который был небритый, заспанный и вид имел угрожающий.

Старик Красинин не смутился, не возразил и даже не посмотрел косо. Повернулся спиной и степенно удалился.

– Вот что, хозяева, – громко сказал Жора. – Спасибо вам за гостеприимство, за ночлег. Извините, если что не так было. Человек не машина. Машины и то переворачиваются. Словом, до свиданья! Мне пора. Только на вашем месте я бы не стал с детьми ждать, пока на кузов бомбы свалятся. А пересидел бы это дело в горах. Запомните: Пасека, семья Чугунковых. Бывайте здоровы!

– Wer ist das?[7] – резко спросил Локтев. И сам удивился своей находчивости.

– Das ist…

Тра-та-та!.. – оборвал ответ немца автомат Чугункова.

Очередь была короткой. Но сразу запахло порохом и разогретым металлом. Небо чуть накренилось, и горы поползли в сторону. Локтев упал на бок. Крикнул:

– Взвод к бою!

Стреляли беспорядочно. С испугу. И те и другие…

Чугунков подсказал:

– Командир, давай подаваться влево. Иначе застрянем мы до рассвета. Тогда уже высоты Сивой нам не видать…

– Как они здесь очутились? – сдерживая дрожь, спросил Локтев.

– Может, поиск. А может, группа… Тоже на какую высоту нацелилась. Хрен их разберет!

– Так им недолго в тыл полка выйти.

– Здесь горы. Здесь всего остерегаться нужно. Выстрелы со стороны немцев отдалялись и затихали. Было похоже, что враг уходит.

Разведка не подвела. Высота Сивая и в самом деле сказалась нейтральной. В два часа три минуты Локтев по радиостанции моряков послал Журавлеву кодированную радиограмму: «Приказ выполнен».

Командир корректировщиков, совсем еще мальчишка, держался по-флотски, с апломбом.

– Вот что, взводный, – сказал он, – дай мне человека три. Пусть помогут окопаться. А сам займи круговую оборону. И прикажи людям замаскироваться так, чтобы высота, как и прежде, выглядела пустынной. Учти, если немцы засекут нас, будет шторм в девять баллов.

– Все понял, сделаю, – согласился покладистый Локтев.

– Ну и добре. Бывай здоров. – Командир корректировщиков повернулся к своему радисту и сказал: – Отстукивай: «Краб, Краб. Я – Рысь… Мое место – квадрат…»

А Локтев спешил вниз. Ему, уже немолодому человеку, было трудно идти вот так, в темноте, по крутому склону горы, в мокрой, тяжелой шинели, с автоматом, противогазом и двумя запасными дисками.

Ставя задачу командирам отделений, он дышал часто и шумно. И слова у него получались с хрипотцой, а фразы – короткими.

– Главное – замаскироваться и окопаться… Окопаться поглубже… Надежнее. Нам предстоит бой… Надо окопаться.

– Ни черта здесь не окопаешься, – сказал Чугунков.

– Вы не командир. Вас не спрашивают, – рассерженно возразил Локтев.

– Так спросите… Вы эту высоту никогда при белом свете не видели. А я знаю. Здесь на лопату земли, а дальше скала чистая…

– Что же делать? – упавшим голосом спросил Локтев. Он всегда легко переходил из состояния бодрости в состояние уныния.

– Приспособиться к местности, – уверенно ответил Чугунков. – Кто за камни спрячется, кто в расщелине. Кусты невысокие есть…

– Не густо, – отозвался один из командиров отделения.

– Потому высота эта никем и не занята. Она вся простреливается. Днем, если шевельнешься, – хана! – пояснил Чугунков.

…К рассвету взвод младшего лейтенанта Локтева занял круговую оборону высоты Сивой. Бойцы тщательно соблюдали маскировку, и, может, поэтому день прошел спокойно. Ночь тоже. И лишь на второе утро немцы засекли корректировщиков…

Покидали город впятером.

Узким и длинным проулком, темным, как пещера, Степка вывел их на улицу Энгельса. Улица показалась просторной и очень светлой, хотя по-прежнему была ночь, небо распласталось безлунное, далекое, и белизна звезд лишь подчеркивала его черноту. Но улица пролегала по склону горы. Здесь чувствовались воздух, расстояние.

На железнодорожном вокзале, пыхтя и роняя искры, маневрировал паровоз. Здание Пятой школы, в правое крыло которого недавно угодила бомба, слепыми окнами смотрело в сторону моря. Широкие светлые ступени, ведущие к главному входу, были усеяны битым стеклом, как берег галькой. Скульптуры пионера и пионерки пострадали. Они по-прежнему салютовали друг другу, только у пионерки была оторвана голова, а пионер был нещадно побит осколками.

– Госпиталь эвакуировали, – сказала Любаша.

– Хорошо, если загодя. Хорошо, если до того, как школу отыскала бомба, – сказал дядя Володя.

Дышал он тяжело. Значит, сами не замечая, они шли быстро. Хотя у каждого и была какая-то ноша.

Мать и Софья Петровна оставались в Туапсе. Их удерживала работа. И не только их. Работали в порту, на судоремонтном и машиностроительном заводах. Железнодорожники принимали и отправляли эшелоны, почтальоны разносили письма, пекари пекли хлеб.