В полдень заморосил дождь. Отяжелевшие тучи едва держались в небе, цеплялись за склоны гор и стволы деревьев.

«И мать, и Любаша сейчас, конечно, плачут, — думал Степка. — А нужно не плакать, нужно ругать меня. Я заслужил это. Заслужил!»

Он брел наугад по каким-то заброшенным тропинкам, полянам, опушкам. Брел медленно, в такт монотонным, убаюкивающим звукам дождя. Пальто набросил на голову. Оно по-прежнему было мокрое и тяжелое, но все-таки согревало немного.

Потом сил не стало. Искрящиеся круги, мелкие и большие, поплыли перед глазами. Степка сел на влажные листья и прислонился к широкому стволу дуба.

Вспомнился подвал и заветный ящик с гранатами, патронами. «Ерунда все это. Самая настоящая ерунда… В кого я брошу гранату? Куда? У меня и силы нет, чтобы встать и поднять руку».

Но однако силы нашлись…

Автомобильный гудок Степка услышал далекий, но протяжный. Где-то там, за деревьями, была дорога.

Он бежал. Падал. Поднимался и вновь бежал. Он боялся, что машина уедет. И он опять останется в лесу, где так холодно, сыро и одиноко, где дня за три можно разучиться говорить.

Степка увидел машины. Сразу две. Буксирный трос соединял их, как рукопожатие. Гудел мотор, шлепала под колесами грязь. У машин, спокойно переговариваясь, стояли солдаты. Они были какие-то странные, чужие. И Степка понял — это немцы.

Чугунков сказал Иноземцеву:

— Тебе, Иван, в этом деле две прямые выгоды. Первая — жирок растрясешь, что молодому мужу очень нелишне. Вторая — славу отважного солдата за собой закрепишь. Вертись не вертись, а воинская биография твоя адъютантством подмочена. Ну а третья нас с тобой обоих касается. Выразить я ее прямо не могу. Но есть в этой «свободной охоте» что-то волнительное, как в смачной девке. Скоро и сам почувствуешь…

Они лежали в кустарнике близ склона сопки, накрытые плащ-палаткой, а хмурые тучи дремали над вершинами, роняя мелкий холодный дождь. Впереди, метрах в тридцати, протекал мутный ручей. И шум его сливался с шумом дождя. И говорить вполголоса можно было спокойно, не печась о том, что немцы услышат. А они прятались близко, на той стороне…

Сплошной линии фронта, как бывает в степях, на равнине, здесь, в горах, не было. По разведданным, на противоположной стороне ручья, в седловине, находилось до роты егерей. На левом склоне, ближе к ручью, выставлен сторожевой пост. Место там каменистое, с кустарниками, просматривается плохо. Именно здесь и решил Чугунков, когда стемнеет, перебраться в тыл противника.

Иноземцев и Чугунков шли в разведку. Выражение «свободная охота», пожалуй, точнее всего определяло смысл рейдов в тыл врага, которые совершали небольшие группы воинов. По два, по три человека — такому количеству людей удобнее было маневрировать, прятаться в горах, избавляться от преследования — они переходили линию фронта, не имея определенной конкретной задачи, но руководимые той общей сверхзадачей, которая стояла перед каждым советским человеком.

Чугунков однажды уже ходил по тылам противника. На его счету был взорванный продовольственный склад и восемь гитлеровцев.

Адмирал Жуков сдержал слово. Иван Иноземцев служил теперь в разведроте. И сегодня был напарником Чугункова.

Вечер приближался. Если еще четверть часа назад Иноземцев мог разглядеть каждый камешек у ручья, то сейчас темнота скрадывала очертания, и получалось так, будто камни были вовсе не камни, а кругляши из глины. И теперь вода размочила их, и они расползлись, образуя темную бугристую массу.

— Скоро пойдем, — сказал Чугунков. — Ты только не отставай и не пыхти, как самовар, пыхтеть ты горазд…

Чугунков говорил смешливо. Может, боялся. И просто взбадривал себя шутками, словно водкой. А Иноземцеву было наплевать на смерть, и на немцев, и на их тылы. Он все думал о письме Нюры. И вертелась в памяти одна строка: «Папе велено уехать из города, и мама с ним подается, а я остаюсь на оборонительных работах».

— Слушай, — сказал он наконец Чугункову. — А как понять, если человеку вдруг велено уехать из города?

— Смотря из какого города и смотря какому человеку.

— Из Туапсе. А человек — это тесть мой.

— Может, он специалист видный. Или пост ответственный занимает.

— Туберкулезный он. В горах прячется.

— Тогда по медицинским причинам, — уверенно сказал Чугунков. — В наших горах влажность шибко высокая.

— По медицинским причинам… Похоже, что это правда, — согласился Иноземцев.

— Пошли! — приподнимаясь, сказал Чугунков решительно, однако тихо.

Иван встал и, сильно согнувшись в туловище, двинулся вперед за Чугунковым. Небо ушло за спину. А кустарники, казалось, прыгнули на плечи. Потом пришлось лежать у ручья за камнями. Кто-то швырнул в темноту ракету. И она озарила и горы, и ручей, и капли дождя. И было красиво, как на празднике. Но вскоре опять опустилась темнота. И они, перепрыгивая с камня на камень, одолели ручей. И дальше шли без остановки и без разговора, шли быстрым шагом, осматриваясь по сторонам.

Так миновал час. Чугунков остановился. Иноземцев, который все-таки немного отстал, замедлил шаг. Приблизившись, он увидел, что Чугунков вглядывается в компас. Светящиеся стрелки дрожали, точно лист на ветру.

— Все правильно, — сказал Чугунков. — Теперь мы далеко от линии фронта. Теперь можно и закурить.

Он, кажется, полез за кисетом, но в этот момент сноп света необыкновенной яркости ударил им в глаза. И рядом хрипло прокричали:

— Achtung! Das ist russisch![9]

Чугунков метнулся в сторону, но лес и спереди, и сзади, и со всех сторон был не просто светлым, а более светлым, чем в погожий солнечный день.

Иноземцев не шевельнулся. Он не помнит, по какой счастливой причине указательный палец его правой руки оказался на спусковом крючке автомата, который он прятал от дождя под плащ-палаткой. Он не может объяснить, почему ствол автомата не был опущен вниз, а торчал поперек туловища. Иван нажал спусковой крючок. И наступила темнота… И кто-то завопил отчаянно и жутко, словно надеялся криком оборвать автоматную очередь.

Они напоролись на прожекторный пост немцев. Видимо, первые же выстрелы Иноземцева угодили в отражатель. И прожектор был выведен из строя. И не один прожектор. Может, гитлеровцы стояли кучкой. И пули Ивана скосили их всех. Только погони не было. А стрельба, беспорядочная, для самоуспокоения, началась минут через пять, когда Иноземцев и Чугунков были уже далеко.

Рассвет они встретили в старой штольне. Наткнулись на нее случайно. Шли по какой-то заброшенной, прорезанной дождями дороге. А небо стало сереть и даже белеть на востоке. Тогда Чугунков решил маленько забраться в гору, чтобы поглядеть окрест. И полез, с хрустом давя твердыми подошвами стебли кустарника, жмущегося к земле.

Иноземцев присел на камень, блаженно вытянул ноги. Они были такими тяжелыми, точно из сырого дерева. И когда Иван закрыл глаза, ему показалось, что ноги гудят. Гудят, словно натянутые провода. Он давно привык к запахам сырости, прелого листа и прокисших портянок. И его насторожило, если бы вот этот наступающий рассвет нес какие-то другие запахи. Но все было нормально. Все пахло так, как вчера, как неделю назад и месяц… И только запах волос Нюры до сих пор помнился Ивану. И от воспоминаний начинала кружиться голова, и томление наступало под сердцем. Благодарность к молодой женщине, жене, сумевшей пробудить в его душе такое сладкое, хорошее чувство, переполняла Ивана. И он знал, что его не убьют на войне и что он будет жить долго, а может, и вообще не умрет… А если и умрет, то все равно вновь родится в каком-нибудь другом мире. Потому что верил в законы, услышанные от умных людей: ничего и никогда не исчезает бесследно, а переходит из одного состояния в другое. Так неужели без всякого-всякого следа исчезает душа!