— Бомба!
Но это была не бомба, а дворняжка Талка. Она жалобно скулила. Степка высвободил голову из рук Любаши. И они оба принялись успокаивать и ласкать собаку. Потом бомба зашипела. И земля вздрогнула, как тогда — в пивной. Ясно, попадание в сад или даже в дом. Степке стало страшно за Ванду.
— Это хорошо, что Талка с нами, — сказала Любаша. — У собак чутье на безопасность. Ты видел хоть одну собаку убитую?
— Кошку видел.
— Кошки — другое дело. А собаки знают, где прятаться.
Бомбы опять засвистели. Стали падать дальше. И земля больше не вздыхала так, словно ее рвали на части.
Позднее Любаша уверяла, что она услышала рыдания еще до того, как Ванда прыгнула в щель. Степка же вначале увидел тень от банта, которая метнулась по солнечной стене, и только потом Ванду.
Задрав морду к темнеющим над головой бревнам, жутко завыла Талка.
— Ма-мо-чку убило!.. — заикаясь от рыданий, протяжно выкрикнула Ванда. — Дрогу матку…
Любаша обняла девочку за плечи. И Ванда плакала, уткнувшись ей в грудь. По лицу Любаши, сделавшемуся вдруг некрасивым, покатились слезы. И Степка понял, что сегодня, в эту минуту, самый старший здесь он. Мужчина. Только колени у него все-таки дрожат, незаметно, но дрожат. Он поднялся, переступил через Любашины ноги и сказал:
— Талка, пойдем.
Но дворняга виновато смотрела ему в глаза, не двигаясь с места, скулила и царапала глину лапами.
Самолет с черным крестом на брюхе шел совсем низко, оставляя за собой курчавый дымный след. Степка решил, что «мессер» врежется в гору, но он не врезался, а словно через силу взмыл вверх и на полпути к облакам взорвался, ярко и внезапно. И тела летчиков покувыркались в разные стороны.
Степка закричал: «Ура!» Любаша подумала, что с братом беда, выскочила из щели. Над садом плыл дым. Степка размахивал руками. Лицо его было злым и радостным.
В дом бомба не попала. Но она упала рядом, у сливы, где всегда была привязана дворняжка Талка. И от сливы не осталось ничего. Просто голое как колено место. Крышу дома сорвало, исчезла и стена. И кухня стояла раскрытая, точно чемодан без крышки. Штукатурка и в первой, и во второй комнате покрыла пол толстым грязным ковром. Покореженные кровати были отброшены взрывной волной к противоположной стене, пух от перины еще кружился по комнате и возле дома.
Квартира Ковальских пострадала меньше. Если не считать исчезнувшей крыши, то у них только повылетали стекла. Стены всего лишь в нескольких местах были порваны осколками. Один из осколков, величиной с пятак, пробил затылок и горло Беатине Казимировне. Она умерла мгновенно, не успев даже закрыть глаза.
Степка, Любаша, Ванда стояли возле кровати, на которой вся в крови лежала Беатина Казимировна, и не знали, что же делать, потому как зенитки еще стреляли и самолеты гудели в воздухе, хотя больше и не бомбили.
Вошла бабка Кочаниха:
— Кто здесь живой? — Увидев Беатину Казимировну, запричитала: — Матерь божья, царица небесная… Что же деется? Возле моей калитки гречанку убило…
— Какую гречанку? — не поняла Любаша.
— Старую… Что с корзинкой ходила. Господи, где там мой дед? — Схватившись рукой за лицо, прикрыв рот, долго-долго качала головой.
Любаша хотела пощупать пульс у Беатины Казимировны.
Ванда сказала:
— Зачем? И так видно.
И опять заплакала навзрыд. Рыдание Ванды вывело бабку Кочаниху из забытья. Она воскликнула:
— Вы же горите, дети!
Оказалось, горит сарай. Трухлявый и маленький, которым никто никогда не пользовался и даже не складывал туда хлам. Но сарай примыкал к стене дома, и ясно, что огонь нужно было тушить.
На счастье, бочка была полна дождевой воды, застарелой, в которой плавали виноградные листья и головастики. Дети таскали ведрами воду. Баба Кочаниха заливала огонь. Обгорелые доски фыркали и шипели.
Красинин прибежал с топором. Принялся рубить стойки, надеясь преградить путь огню к дому.
Потом Степка увидел мать. Вначале она была белой, как молоко. А немного позднее лицо у нее раскраснелось. И она плакала без звуков, как-то между делом, выбирая из дому вещи.
От кого она узнала там, в столовой, что бомбы упали на улице Красных командиров, неизвестно. Может, она просто почувствовала это, догадалась. Может, накануне ей снились плохие сны, в которые она так верила. Мать есть мать…
Степка старался не смотреть на нее. Он думал о ящике в подвале, где хранятся патроны, гранаты, ракетница. Думал о том, что напрасно собирал все это. Жаль, очень жаль! Но завтра он не убежит на фронт, потому что детство его сегодня кончилось…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Архивариуса Локтева звали Николаем Васильевичем. Сугубо штатский человек, он в первые же месяцы войны окончил под Рязанью краткосрочные командирские курсы, получил в петлицу кубик. И батарею сорокапяток. Боем крещен был под Тулой. Там же через неделю контужен. Из госпиталя попал в запасной полк. Потом оказался в Ростове. Оттуда в чине лейтенанта отступал через Кубань в Туапсе.
О Кубани вспоминать не хочется… Утопил орудие. Могли приговорить к расстрелу. Пожалели.
Как и обещал полковник Гонцов, все штрафники, участвовавшие в эвакуации склада, получили прощение. Локтеву вернули командирское звание, первичное: младшего лейтенанта. И вот сейчас Николай Васильевич стоял в землянке командира полка.
Входная дверь была распахнута, и свет упирался в застланный хвоей пол узким желтым столбом. Обшитые деревом стены угадывались в полумраке. Они пахли лесом — очень сильно.
Майор на каком-то загадочном языке разговаривал со штабом дивизии:
— Ты подбрось дынек. Крупненьких и побольше. Бахчисты заждались… Ветра с утра нет, желуди на исходе. Подуй, подуй обязательно…
Можно лишь предполагать, большого ли труда стоило немецкой разведке разгадать смысл сказанного, но называть снаряды снарядами, а патроны патронами в разговорах по телефону запрещалось категорически. Не зря же на крышке каждого телефонного ящика была надпись: «Враг подслушивает!»
Когда майор Журавлев положил трубку и крутнул ручку магнето, что означало — отбой, Николай Васильевич представился:
— Младший лейтенант Локтев. Извините, что побеспокоил.
— А, — вспомнил Журавлев и потер ладонью глаза. — Вы артиллерист?
— В некотором роде, — вежливо согласился Локтев.
— Не понимаю, — недовольно произнес командир полка. И сдавил пальцами виски. Несколько помолчал, потом опустил руки и посмотрел на Локтева строго: — Если вы моряк, танкист или летчик, скажите прямо.
— По военной специальности я артиллерист. А вообще-то окончил историко-архивный институт… Архивы — моя страсть.
— Немцам на это плевать. Вам не кажется?
— Полагаю, вы правы. Извините, не знаю вашего имени и отчества.
— Надеюсь, звание вам мое известно.
— Майор.
— Спасибо и на этом. А теперь одна просьба: забудьте на время о своих архивах, о своей гражданской специальности. Вы меня поняли?
— Позвольте не согласиться. Профессии воина муза вовсе не противопоказана. Великий визирь фараона Джосера Имхотеп одновременно был и талантливым зодчим.
Услышав имена фараона и визиря, майор Журавлев хлопнул ладонью по столу:
— Минутку! Младший лейтенант Локтев, слушайте приказание. Сейчас вы направитесь на позиции второго батальона в распоряжение командира третьей стрелковой роты. И примете взвод.
— Пехотный? — упавшим голосом спросил Николай Васильевич.
— Стрелковый. В артиллеристах у меня пока нужды нет.
— Понятно, понятно, — закивал головой Локтев.
— Там увидим… Во всяком случае, я жду от вас мужества и боевой выучки. Дети есть?
— Две девочки. Восьми и пяти лет.
— Будьте осмотрительны. В полку ежедневно выбывает из строя от десяти до пятнадцати взводных.
— Многовато.
— Я тоже так считаю. Идите… Счастливого вам пути! — Журавлев поднялся и пожал Локтеву руку.
Выбравшись из землянки, Николай Васильевич оказался среди кустарника, не очень высокого, едва закрывавшего грудь. Сразу же услышал чей-то хриплый, раздраженный голос:
