Я устал. Опираюсь на стол, слипаются веки. Но мне спать не дают, тянут за руку.

Открываю глаза с усилием. Белый призрачный свет, пустой стол, все ушли, осталась одна племянница, она тянет меня за рукав.

— Тебе нужно поспать, идем.

Взгляд неласковый, смотрит в сторону. Разеваю, как рыба, рот, язык еле ворочается:

— Чем я… тебя… рассердил…

Отводит глаза, берет за руку, ведет за собой, как ребенка.

— Осторожно, порог. Не споткнись.

Спотыкаюсь. Она наготове: поддерживает и не дает упасть.

Еще долго идем. Полутьма. Натыкаюсь на что-то и на этот раз падаю. Падаю приятно, на мягкое. Это кровать.

Не хочу отпускать ее руку, боюсь, что уйдет. Она поправляет подушку и садится рядом со мной. Я пытаюсь приподнять веки, но она накрывает глаза мне ладонью:

— Спи, не стесняйся. Игра отнимает все силы. Дядюшка толкует не зря о юной горячей крови.

Вижу близко ее глаза и в них вижу жалость. Хочу спросить: почему? Но на это уже нет сил…

Просыпаюсь от радости: ощущаю тепло ее пальцев губами. Голос строгий, но в нем слышу улыбку:

— Поднимайся, давно уже день! Ты проспишь все на свете, в том числе и меня.

— Тебя — ни за что. — Прижимаюсь к ее ладони щекой. А в памяти спряталась тень, копошится где-то соринка. — На что ты вчера рассердилась?

Взгляд веселый, но губы упрямо поджаты.

— Не скажу.

Я тяну ее за руку, она же со смехом старается не упасть на меня. Кажется, я догадался.

— Слушай: я сделал что-то не так, а ты не хочешь сказать из-за каких-то правил?

Отводит глаза.

Обнимаю за плечи и пытаюсь заглянуть ей в лицо — отворачивается, смеется, смотрит вверх или в сторону, и никак не поймать ее взгляд. Внезапно она наклоняется, быстро, как будто клюнув, целует меня и убегает прочь. Издалека, из-за двери, радостный голос:

— Вставай!

Мы на улице. Солнце и снег. Разноцветно сияют сосульки. Бродим по пустырям, по дворам, перепрыгиваем канавы, даже лезем через забор поглазеть на старую церковь. О чем-то важном молчим, болтаем — о пустяках и чему-то все время смеемся, знакомимся с бродячими кошками, лижем сосульки — одним словом, вдвоем принимаем во владение город и во всякую мелочь вникаем вместе, не разнимая рук. Даже пульс у нас и тот одинаков, это мы проверяли вполне серьезно.

Нам навстречу — гигантская серая глыба, бетон и стекло: кино. Входим в фойе. По воздуху летают большие рыбы, акулы из прозрачного пластика, в брюхе у каждой — сиденья, и в обнимку катаются парочки. Акулы взмывают, пикируют, делают мертвые петли, и девицы от страха визжат, а парни хохочут.

Я присматриваюсь к акулам. Что-то в них мне не нравится. Вроде бы — просто игрушки, наподобие больших воздушных шаров, и люди выходят из брюха довольные и невредимые. Но есть в них коварная акулья повадка, что-то от настоящей, живой и опасной акулы, и я продолжаю присматриваться. Вот одна из них отбилась от стаи, как мне кажется исподтишка, и кружит под потолком, пишет восьмерки между колоннами из бетона, а потом воровато плывет в дальний и темный угол, туда, где ее не видит старушка в сером халате — акулья надсмотрщица. Вижу — парочка в брюхе акулы становится все бледнее, стирается окраска одежды, и оба становятся вдруг прозрачными: акула переварила добычу. Лениво и сыто она возвращается и ложится как ни в чем не бывало у стойки буфета на пол, и еще разевает пасть, будто люди только что вышли. Подходит старушка со шваброй, подметает в полиэтиленовом брюхе и выбрасывает, ворча, две шапки:

— До чего народ непутевый… выпимши приходят с утра.

Наша очередь, и я не знаю, что делать. Объявить, что она только что съела двоих пассажиров? Не поверят, поднимут на смех…

Я оглядываю придирчиво пасть и пальцами пробую зубы:

— Нам не нравится эта, зубы плохо наточены… Пожалуйста, дайте другую.

И акулья надсмотрщица, вместо того чтоб ругаться, молчит, ухмыляется странно и ведет нас к другой, такой же лоснящейся твари. Нажимает у основания челюсти железный рычаг, и пасть открывается.

Ну и тварь нам досталась — носится, будто сошла с ума, тычется в стены и по-хамски толкает товарок. В брюхе тесно настолько, что можно сидеть, лишь держа друг друга в объятиях, — видно, в этом и есть смысл забавы. Мы не визжим, однако без причины смеемся и начинаем неожиданно целоваться. Я совсем уже забыл свои страхи, но внезапно ее щеки бледнеют, меркнут глаза, и губы теряют цвет. Я ее прижимаю к себе, но лицо растворяется в воздухе, и волосы, и одежда, и вот уже мои руки обнимают бессмысленно пустоту.

Я мечусь по кабине в бешенстве, что-то кричу, молочу кулаками, ногами в упругую кожу акулы, я готов ее рвать зубами в первобытной звериной злобе, но натянутая синтетическая пленка совершенно неуязвима. Проклятая тварь — должно же быть, наконец, у нее что-то, что можно было бы поломать! Под сиденьем нащупываю какие-то провода и рву их с остервенением. Акула перестает извиваться и застывает на месте, переворачивается вверх брюхом, плавно опускается на пол и опадает, как сдувшийся шарик.

Копошусь в полиэтиленовых складках, стараюсь из-под них выбраться, рядом копошится кто-то еще. Неужели это она? Я боюсь уже верить своим ощущениям, но мы сталкиваемся нос к носу. Она шепчет сердито и быстро:

— Что ты наделал? Нам может за это влететь!

Выбираемся на свободу.

— Подожди меня здесь, попробуем отделаться штрафом. — Она достает кошелек и скрывается в двери с табличкой «Администратор».

Я присаживаюсь на ограду бассейна, где плавают золотые рыбки, хочу отдышаться.

Приходит акулья надсмотрщица — то-то крику будет сейчас! Но старушка глядит равнодушно, берет дохлую акулу за челюсть и оттаскивает к стене.

За спиной заливистый свист. Вскакиваю от неожиданности — передо мной полукругом публика, показывают на меня и хохочут. А из бассейна лезет осьминог в зеленой фуражке, вращает глазами-блюдцами и дует в милицейский свисток.

С потолка хрипит радио: работник безопасности, срочно к аттракциону «Поймай браконьера»!

Глазами ищу, куда спрятаться. Наконец-то — вот и она.

— Идем-ка скорее отсюда, пока ты еще чего-нибудь не натворил.

На улице вечер, темно. Сворачиваем в глухой переулок, выжидаем — нас не преследуют. Ее разбирает смех, и она нисколько не сердится. Поправляет мне шарф:

— Ты дикарь, с тобой нужно жить на необитаемом острове.

Приближается время Игры. Снова желтый туман, снова громкое тиканье, будто кто-то проворный в пустом тазу отбивает палкой секунды. Вокруг карты, в тумане, плавают желтые пятна. Их пять: клювоносый, однорукий старик, перекормленный мальчик, старуха-сова и еще молодой человек в черном, присыпанном пылью костюме — он не родственник, приживал. Ему кий не дают, но зато он в огромную лупу высматривает что-то на карте и доносит потом клювоносому на ухо.

Определенно: Игра неприятна. С виду все безобидно — подумаешь, старички развлекаются, — но внутри комариный голосишко зудит: внимание, опасность, опасность! Начинает мерещиться: а вдруг эта забава под абажуром из бисера отзывается кому-то и где-то настоящий бедой?

Кий не беру и голосом изображаю важность:

— Ход пропускаю.

Заминка, и хмурый ответ:

— Ваше право, счастливчик.

У старухи забота — с ее фигурой беда. Летучий мышонок с серыми ослиными ушками, он лежит на боку, и красотка ему под стать, с горбом и вислой губой, закапывает его в песок и еще успевает лупить перепончатым крылом по ушам. Старуха передвигает своего любимца кием, бормоча что-то ласковое, — и вот уже все изменилось: обе химеры дружно засыпают песком одно из серых пятен, оттуда разбегаются крохотные черные мураши, но химеры сгребают их Лапками, возвращают назад и закапывают окончательно.

Клювоносый развлекается по-другому: его фигуры сбивают в толпы подвижные точки и смешных механических насекомых и гоняют их без конца с места на место.

А меня манит зелень — и вот я на том же лугу, где под солнцем танцуют цветы и бабочки. Мы опять с ней вдвоем, я ее обнимаю за талию, ощущаю нагретую солнцем ткань и под ней гибкое тело.