Подчеркнут был заголовок «Содружество кино и науки».

«ак сообщалось, наш город скоро станет съемочной площадкой нового фильма об ученых — исследователях морских глубин. Неделю назад… автор сценария Ю. Вронский… сегодня… научный консультант фильма профессор К. Козловский… руководить… наблюдать…»

— Теперь вас можно называть «пан профессор»?

— Ни в коем случае! Ведь вам не понравится, если я буду вас величать полицмейстером?.. К примеру.

— Отчего же, пан профессор? Вы меня — полицмейстером, а я вас — профессором… — у него закружилась, видимо, голова, он откинулся в кресле и закрыл глаза, — безобиднейшая игра… пан профессор… — пробормотал он с трудом, — а всем другим… запретим… слышишь, Юлий?

Через минуту он выпрямился и поманил пальцем первую попавшуюся официантку, длинноногую девицу в весьма короткой юбке и с фиолетовым маникюром.

— Фу, какой стыд, Лариса! Чем ты поишь столичных гостей?.. Водки, и очень холодной! — От его пьяной угрюмости ничего не осталось, и в речи была лишь начальственная непринужденность.

Спустя тридцать пять секунд, как одобрительно объявил девице майор, на столе стояла запотевшая бутылка.

— Ваше здоровье, пан профессор! — Он тут же опять налил рюмки, и последовал тост за здоровье Юлия, а затем и самого майора. Это было невероятно, но от водки он трезвел на глазах и сделался вскоре весел и оживлен в разговоре.

— Кстати, профессор, вы рано отложили газету: тут еще кое-что любопытное… Вот, извольте… Хотя, я лучше прочту, все подряд слишком длинно… вот! Юные следопыты… в окрестностях города… памятник животному кошачьей породы… обратились к старейшему жителю нашего города, — не прерывая чтения, он бросил на меня короткий взгляд, совершенно трезвый и точный, как щелчок фотографического затвора, — и вот что рассказал детям почтенный старец… Давно, давно это было, мы воевали, и был страшный голод, а мы не сдавались… нет, не сдавались… Потом к нам прибило шхуну без парусов и без мачт, и все трюмы были полны продовольствием… да, до самого верха… И тут из продуктов, прямо из кучи выпрыгнул большой кот с колбасой в зубах, он ее растерзал, упал и забился в судорогах! Все продукты оказались отравлены, мы их есть не стали… нет, не стали… А коту поставили памятник — он и стоит до сих пор.

— Вам повезло, — ухмыльнулся Юлий, — ваш редактор большой шутник, это редкость в провинциальной газете.

— А вы, пан профессор, тоже так думаете?

— Не знаю, не знаю… Но вы-то ночью — следили за мной, что ли?

— Я ни за кем не слежу, пан профессор. Но моя обязанность, — голос его стал служебно-скучным, — знать все, что происходит в городе… особенно по ночам.

У меня пропала охота продолжать разговор. Полицейские шутки… вроде бы глупость… и что-то зловещее… недурное знакомство… Чтобы ускорить развязку, я разлил по рюмкам остатки водки.

Майор молча выпил, и взгляд его опять помутнел. Он медленно качнулся вперед и повалился на стол.

— Почему п… пан пп… профессор… п… почему… — его язык еле ворочался, — Юлий сс… скажи ему… что я не опп… не опасен…

— Он не опасен, — бесцветным голосом повторил Юлий, его начинала раздражать эта сцена.

Майор опустил голову на руки, он был безнадежно и окончательно пьян. Мы помогли ему спуститься по лестнице и сдали с рук на руки милиционеру, сидевшему за рулем его машины.

Так у нас дальше и повелось, что дневные часы мы просиживали в ресторане. В неподвижной жаре делать что-нибудь было трудно, и мы вскоре заметили, что большинство наших знакомых старается в эти часы отсыпаться. Одни уходили на два-три часа обедать домой, другие, задернув шторы, укладывались на кожаные диваны в своих кабинетах или даже спали, посапывая за столами в рабочих креслах.

Юлий же, как и я, не любил спать днем, и мы не принимали участия в этой всеобщей сиесте. Он вообще спал немного — ложась очень поздно, в три, а то и в четыре, вставал не позднее, чем в десять, и если днем начинал уставать, то пристраивался где угодно подремать четверть часа, после чего, протерев, как кошка, глаза и щеки рукой, становился опять свежим и улыбающимся.

Обычно после полудня, искупавшись в море, мы занимали свой столик и тянули холодное пиво либо сухое вино; под успокоительный шум кондиционера Юлий читал мне отрывки сценария, где герои фильма рассуждали на научные темы, или расспрашивал об океанографических терминах, выбирая из них самые звучные.

Юлий вскоре открыл удивительное свойство стеклянной стены ресторана, выходящей на площадь. Сквозь двойные толстые стекла, защищающие от жары прохладный искусственный воздух, снаружи не проникало ни звука, и этим мы, будто шапкою-невидимкой, исключались из жизни города, становились ее изумленными наблюдателями, словно смотрели в океан из иллюминатора батисферы. Стоило подойти к этой прозрачной стене, и площадь превращалась в волшебный театр. Самые простые события уличной жизни становились чудом, все двигалось плавно, в непонятном нам, но завораживающем ритме медленного танца. Автомобили не мчались, а проплывали под нами, и не было ощущения, что они плавают быстрее людей. Те же передвигались легко, без усилий, казалось, они шевелят тихонько невидимыми плавниками и, не зная усталости, беззаботно, без всякой цели перемещаются в пространстве, не имеющем границ и пределов.

Если там внизу встречались две женщины, то еще задолго до того, как они заметят друг друга, мы видели, что они должны встретиться, видели, как они вслепую ищут одна другую. Они нерешительно останавливаются, бестолково сворачивают в стороны и вдруг обе сразу избирают нужное направление и плывут навстречу друг другу. Но и теперь у них встретиться нет почти никаких шансов, слишком уж необъятным пространством кажется площадь, слишком бесцельными их движения. Они снова плывут неправильно, видно, что они разминутся, проплывут мимо — но тут случается чудо. Одна из них неожиданно описывает дугу, и вот они уже рядом, радостно трепеща плавниками, толкутся на месте, слегка поворачиваясь и покачиваясь, и медленное течение увлекает их куда-то уже вдвоем. Удаляясь все с той же плавностью, они исчезают из поля зрения.

А если на площадь выезжает телега с лошадью, это уже целое цирковое представление. Телегу не нужно тащить, она едет сама, и лошадь лишь ведет ее за оглобли, как за руки, и это не стоит ей ни малейших усилий. Она не идет, а танцует. Она поднимает переднюю ногу и внезапно застывает, и колеса телеги вдруг перестают вертеться, но и телега, и лошадь по-прежнему плывут вперед; копыто снова ставится на асфальт, снова пауза, и опять не случается ожидаемой остановки. Хочется приглядеться, понять секрет этого удивительного движения, но они уже проплыли дальше, по горбатой улице вниз, и скрываются за холмом ее медленно, как корабль за морским горизонтом.

Этот необычный театр нам никогда не надоедал, и именно отсюда мы наблюдали прибытие компании, нарушившей плавное течение нашего ленивого бытия.

Они въехали в город в томительное предвечернее время, после пяти, когда в лучах солнца появляются первые красноватые оттенки и первые признаки усталости; в это время все неподвижно, и не бывает ветра, и все, что плавилось и теряло форму в дневной жаре — и земля, и дома, и деревья, — теперь, готовясь застыть в ожидаемой прохладе, словно боится шелохнуться, чтобы не затвердеть в случайном неловком движении, подобно потревоженной сырой гипсовой отливке. В этом напряженном равновесии, знаменующем скорое преображение для новой жизни переплавленного жарой мира, не хочется даже вслух разговаривать, и тем более кажется неуместным, почти невозможным, вторжение новых предметов или людей. И все-таки они появились именно в это время.

Их светлый автомобиль — я воспринял его вначале как белое пятно, а на самом деле он был песочного цвета — старый «виллис» со снятым верхом, возник на дальнем краю площади и приближался медленно, как шлюпка или катер к незнакомому берегу. Он остановился точно под нами, и было полное впечатление, что там внизу причалила моторная лодка; ее пассажиры будто медлили выходить. На переднем сиденье я видел две белые кепки; левая на секунду склонилась к рулю, а правая медленно обернулась к площади, потом они обе повернулись козырьками друг к другу, будто совещаясь, стоит ли высаживаться на этот берег. На заднем сиденье тем временем оставались совершенно неподвижными темно-русая женская голова и справа от нее что-то пестрое, черно-желтое, в чем я не сразу признал большую собаку, по-видимому, тигрового дога.