— Садитесь, пожалуйста, — пригласил я; он был такой несуразный, что я никак не мог решить, приятен он мне или неприятен.

— Попросить вас хочу, — он опасливо покосился на кресло, — просьбу имею: на воздух пойдемте… день-то душный, и не вздохнуть было… а мы вот с вами проветримся, перед сном погуляем.

Мы вышли на улицу, и слушать его стало легче, паузы между словами исчезли, и речь оживилась:

— Мне от вас много не надо, мне бы про фильм, как говорится, с научных позиций. Вот Юлий Николаевич — дело другое, он про режиссера да про актеров… а мы теперь с козырей зайдем, под науку! И читателю интересно. Так уж вы не отказывайте, убедительно вас прошу, не отказывайте!

— Да я вовсе не против, спрашивайте.

— Э, кому важно, что я спрошу? Важно, что вы скажете! К примеру, о чем будет фильм, если смотреть от науки?

О чем фильм?.. Не знаю… и Юлий не знает… скорее всего, ни о чем… и при чем здесь наука: акваланги, модель батискафа, шхуна да несколько терминов… поцелуй влюбленных на дне морском… только как ему это сказать…

Я решил не дразнить его и с некоторым трудом выдавил приемлемый для него ответ:

— В двух словах сказать трудно. Пожалуй, о том, что исследование моря — такая же обыденная работа, как уборка сена.

— Ай-ай-ай! Читатель у нас заскучает. Нет уж, давайте не будем так огорчать читателя. Где же тогда романтика? Ай-ай-ай! В сценарии, помните, там есть про тайны глубин, и даже про последние тайны. Тайны! Вот чего ждет читатель! И почему тайны последние? Если последние, что потом делать станете?

— Насчет тайн — художественное преувеличение. Никаких тайн в море нет. Есть вопросы, и много. Так что, чем заниматься — всегда будет.

Что они, все с ума посходили… какие тайны…

За разговором мы выбрались к центру города и прогуливались теперь по освещенным улицам. Он писал на ходу в блокноте, причем не сбивался с шага, и, по-моему, щеголял отчасти этим профессиональным навыком. Время от времени он проверял, сколько страничек исписано, и, когда их насчиталось достаточно, спрятал блокнот в карман:

— Вот и спасибо, уважили! И от меня спасибо, и от читателя. А если спросил что не так — уж извините, не обижайтесь, пожалуйста. Такая наша специфика, что поделаешь, дело газетное, бесцеремонное. Так уж вы, как говорится, зла не попомните!

Он замолчал и теперь грузно сопел рядом со мной.

— Здесь живу. Рядом. До угла с вами, — пояснил он свои намерения и умолк окончательно.

Мы медленно шли по бульвару, вдоль стены темных деревьев, и месяц едва пробивался сквозь кроны. Листья каштанов выглядели огромными лапами, каждая из которых может схватить хоть десяток таких лун сразу, и это превращало каштаны в тысячеруких гигантов, могучих, но безразличных к власти, что могли бы иметь, если бы захотели. В прорезях листьев блестели черепичные крыши, словно панцири древних ящеров, и дома со спящими в них людьми, с заборами и скамейками, со всеми изделиями рук человеческих, казались больным, вымирающим миром, по сравнению с миром зелени, миром великанов-деревьев.

Дома все были темны, и я подумал сначала, что мне померещилось, когда над плоской крышей двухэтажного дома увидел слабое фосфорическое свечение. Выждав просвет между ветками, я замедлил шаги — да, над крышей что-то слабо светилось, и в этом свечении проступал непонятный и злой силуэт — темная полоса, обрубок, с выступами внизу, наподобие фантастической пушки, направлялся наклонно в небо, угрозой и вызовом звездам, угрозой не явной, а тайным оружием, не ведомым никому до мгновения, когда по чьей-то недоброй воле оно бесшумно вступит в действие и, в такую вот тихую ночь, посеет беду далеко в небе, среди мерцания звезд.

— Что это?!

— Тс-с… — Мой спутник выпятил губы и приложил к ним палец, а другой рукой доверительно вцепился в мой локоть.

Я почувствовал липкость его пальцев, казалось, они приклеились ко мне намертво и оторвать их можно будет лишь с клочьями кожи. Тогда я придумал поправить воротник рубашки и избавился на минуту от его пальцев, но он тотчас взял меня под руку снова.

— Тс-с… Дом майора! С отделением он — вплотную!

Мы отошли немного, и он с возбужденного шепота перешел на быструю речь вполголоса, напоминающую бульканье супа в кастрюле:

— Телескоп!.. В небо он — только для виду! А на самом деле — ого! Всё, всё видит — все четыре дороги к городу, всё побережье! Ни одна собака сюда не вбежит, чтоб он не узнал… Сначала все думали — ну, чудак, в телескоп забавляется… И его лейтенант, не будь дурачком, написал, куда следует: так, мол, и так, начальник мой сдвинулся. Вскоре инспекция из управления, сам генерал, и внезапно, в двенадцать ночи. Только он из машины — а навстречу майор, в полной форме, сна ни в одном глазу, докладывает: руковожу операцией по задержанию диверсантов. Это учения есть такие, сбрасывают якобы диверсантов, а пограничники — их лови, ну так и Крестовский туда же. Разрешите, мол, товарищ генерал, передать руководство действиями, — тот совсем ошалел: доложите обстановку, майор, и продолжайте!.. Что там дальше было, не знаю, но уж был готов самовар, да случайно и коньячок оказался. А по радио — операция. Это шумное дело было: запустили троих, одного с лодки подводной и двоих с парашютами. Так всех их, родненьких, милиция и взяла, стало быть, Крестовский, а наряды у пограничников — и ведь все на ногах были — фьють! Генерал как надулся — и звонить в погранштаб: у меня-де ваши люди задержаны, привезти, или сами их заберете?.. Уехал довольный, майору при нижних чинах руку пожал и устную благодарность. А когда все пришло в огласку, генерал себе орден, и Крестовскому орден, двум сержантам медали… Да, мальчишку того, лейтенантика, перевели скорехонько… Вот и телескоп вам — игрушечка! Вроде шарит себе по звездам, а на поверку — под прицелом весь город!

Они не приехали вечером и не приехали ночью. Я долго еще сидел у окна, а после, не раздеваясь, лег и заснул, как мне казалось, на час или того меньше. Проснувшись от шума и суеты за окном, я не мог понять, почему сквозь шторы бьет солнце и не снятся ли мне лязганье автомобильных дверец и возбужденные голоса.

Заставляя себя преодолевать сонную апатию, я вслушивался. Самым громким и раздраженным был голос Димы, иногда ему тихо отвечала Наталия, и все время в их разговор, точнее, в их спор, вклинивались короткие и деловитые, но не без ноток нервозности, реплики Димитрия, относящиеся не то к погрузке, не то к разгрузке машины.

— Не понимаю тебя, не понимаю, что ты хочешь нам доказать, — настойчиво и растерянно сразу, говорил Дима, — ты же знаешь сама, это бесполезно!

— Почти знаю… почти бесполезно… — Ее голос звучал напряженно и ровно, и я уловил в нем вчерашние интонации не зависимого ни от чего покоя, которые, главным образом, и выводили из себя Диму.

Дальнейшие их пререкания заглушил рокот мотора. Когда он стал громче и начал перемещаться, я осознал наконец, что они уезжают. Подбежав к окну, я успел увидеть автомобиль в конце улицы и медленно оседающую завесу пыли.

Я отказывался верить глазам. Как же это?.. Не может быть…

Остатки сонливости стряхнулись сами собой, и, начиная уже понимать непреложную реальность происходящего, я выбежал на крыльцо — от калитки навстречу мне шла Наталия. Лицо ее было усталым и бледным, но ноги ступали по песчаной дорожке легко, и походка сохранила упругость.

— Вот видишь, я не уехала, — сказала она просто, — мне надоела жизнь на колесах. Я устала, очень устала.

Меня оглушила стремительность событий последней минуты, мгновенный переход от сна к реальности и от полного отчаяния к неожиданной, еще не вполне осознанной радости, и, боясь говорить что-нибудь, чтобы не спугнуть счастливое наваждение, я пытался согреть в ладонях ее руки, почти безразличные от крайней усталости и, несмотря на усталость и безразличие, все же ласковые.

— Все хорошо, — слабо улыбнулась она, и губы ее чуть заметно вздрагивали, — только мне нужно выспаться.