Однако не все радостно встретили французские войска. Среди жителей города было много немцев, поселившихся здесь после 1870 года. Один офицер, проезжавший через толпу, видел кое-где «серьезные и бесстрастные лица с трубками в зубах. Мне показалось, что эти люди подсчитывали нас». И действительно, некоторые из них вечером поспешно ушли из города, чтобы сообщить сведения о французских дивизиях.

Немецкие подкрепления, срочно переброшенные из Страсбурга, начали сосредоточиваться вокруг Мюлуза. Генерал Бонне, не веривший в успех операции с самого начала, сделал все возможное, чтобы предотвратить окружение. Когда утром девятого августа начались бои, его левый фланг у Серне держался мужественно и стойко, но части справа, слишком долго занимавшие позиции в секторе, где никто не угрожал, не смогли вовремя прийти на помощь своим товарищам. Главный штаб наконец счел необходимым отправить в район боев подкрепления, чего ранее так добивался Дюбай, и в район боев срочно выступила одна резервная дивизия. Однако к этому времени сложилось такое положение, когда для укрепления фронта требовалось по меньшей мере две дивизии. Сражение длилось почти сутки, и к семи часам утра десятого августа французы, отброшенные назад, под угрозой окружения вынуждены были отступить.

Унижение, перенесенное армией после хвастливой риторики коммюнике и прокламаций, рухнувшие надежды, лелеянные военными более сорока лет, не могли сравниться со страданиями местного населения, подвергнувшегося жестоким репрессиям. Власти, получив доносы немецких граждан, учинили расправу над теми, кто проявил слишком большой энтузиазм при встрече французов.

Отступивший VII корпус находился в десяти километрах от Бельфора. В главном штабе с новой силой разгорелась вражда между фронтовыми и штабными офицерами. Окончательно убедившись в отсутствии «порыва» у Бонно, Жоффр начал «рубить головы», чем особенно славился весь период его командования. Генерал Бонно стал первым из «лиможей» — так называли отстраненных от командования офицеров потому, что их отсылали сначала в Лимож, где они получали направления для прохождения дальнейшей службы в тылу. Жоффр сместил также командира 8-й дивизии и еще одного дивизионного генерала, обвинив их в «некомпетентности».

Упрямо придерживаясь первоначального плана освободить Эльзас и приковать силы немцев к этому фронту, Жоффр добавил VII корпусу одну регулярную дивизию и три дивизии резервистов, создав специальную эльзасскую армию, которая должна была возобновить наступление на правом фланге. Командовать ею стал генерал По, вызванный из отставки. Пока его армия сосредоточивалась, на всех других фронтах положение резко обострилось.1 Четырнадцатого августа, когда генерал По должен был двинуть свою армию вперед, над Эльзасом потянулись к югу стаи аистов — на два месяца раньше обычного.

Народ Франции еще не догадывался о случившемся. Главный штаб достиг вершин мастерства, составляя туманные и совершенно непонятные для широкой публики сводки. Жоффр придерживался твердого принципа — население не должно ничего знать. На фронт не пустили ни одного журналиста, в военных сообщениях запрещалось указывать фамилии генералов, имена погибших или раненых и номера полков.

Чтобы враг не смог воспользоваться полезной информацией, главный штаб позаимствовал у японцев принцип: вести войну «молчаливо и анонимно». Франция была разделена на тыловую и военную зоны, в последней диктатором являлся Жоффр. Не только простые граждане, но даже сам президент страны, не говоря уже о презренных депутатах, не могли появиться в военной зоне без его специального разрешения. Именно он, а не президент Франции поставил подпись под прокламацией с обращением к народу Эльзаса.

Министры, протестуя, говорили, что они знают о передвижениях германской армии больше, чем о французской. Даже Пуанкаре, которому Жоффр, считая себя независимым от военного министра, направлял доклады о положении на фронтах, жаловался, что ему ничего не сообщают о неудачах французской армии. Однажды, когда президент готовился посетить части 3-й армии, Жоффр дал «строгие указания» их командирам не обсуждать с президентом никаких вопросов стратегии или внешней политики. «О беседах с ним следует представить доклад». Всем генералам запрещалось объяснять членам правительства сущность тех или иных военных операций.

«В докладах, которые я посылаю наверх, — говорил Жоффр своим подчиненным, — я никогда не сообщаю о целях текущих операций или моих намерениях».

Очень скоро эта система под давлением общественного мнения рухнула. Однако в августе, когда сметались границы, захватывались целые страны, армии совершали броски на огромные расстояния, а земля от Сербии до Бельгии сотрясалась от грохота орудий, плохие новости с фронтов действительно были редкостью.

Несмотря на тысячу ревностных хроникеров, понять весь смысл происходящих в тот месяц исторических событий было нелегко. Как-то генерал Галлиени, одетый в штатское, обедал девятого августа вместе с другом в маленьком кафе Парижа. Он вдруг услышал, как за соседним столиком редактор газеты «Таи» сказал своему приятелю: «Могу сообщить тебе, что генерал Галлиени с тридцатью тысячами солдат час назад вошел в Кольмар». Наклонившись к своему собеседнику, Галлиени тихо произнес: «Вот так пишется история».

Пока мир восхищался продолжавшимся сопротивлением фортов, а лондонская «Дейли мейл» цитировала единодушное мнение авторитетов о том, что «они никогда не будут взяты», пока еще продолжалось наращивание армий, многие в глубокой тревоге ждали, какую именно стратегию выберут немцы. Одним из них был Галлиени. «Что же готовится на германском фронте? — спрашивал он с беспокойством. — Что кроется за массовой концентрацией войск под Льежем? От этих немцев всегда можно ожидать чего-нибудь огромного».

Ответ на этот вопрос должна была дать посланная туда французская кавалерия под командованием генерала Сорде. Натиск кирасиров оказался таким стремительным, что они быстро ушли слишком далеко вперед. Французы пересекли границу Бельгии шестого августа и двинулись вдоль Мааса, чтобы собрать данные о численности и цели сосредоточения германских армий. Делая в день по шестьдесят километров, они за три дня покрыли сто восемьдесят километров и вскоре, миновав Нёфшато, оказались в пятнадцати километрах от Льежа. Кавалеристы во время остановок не спешивались и не расседлывали коней, которые стали выбиваться из сил, не выдерживая такого бешеного темпа. После дневного отдыха кавалерия продолжила разведку в Арденнах и к западу от Мааса, почти достигнув Шарлеруа.

Очень скоро французы поняли, что противник крупными силами форсировал Маас. Скопления войск на германской стороне границы прикрывала активная германская кавалерия. Французам так и не удалось провести лихую кавалерийскую атаку, которой всегда по традиции начинались войны. Хотя дальше к северу, в районе Лувэна и Брюсселя, где шло немецкое наступление, германская кавалерия прибегала к стремительным сабельным ударам, здесь она избегала прямых стычек и создала мощный непробиваемый заслон, поддерживаемый батальонами самокатчиков и отрядами егерей на автомобилях. Атаки французов сдерживались огнем пулеметов.

Это обескураживало. Кавалеристы обеих сторон все еще верили в силу сабли, «белое оружие», несмотря на опыт гражданской войны в Америке, когда генерал Морган, используя своих спешившихся конников как пехоту, часто восклицал: «Эй, ребята, опять показались эти дураки с саблями, а ну-ка задайте им жару!»

Во время русско-японской войны английский военный наблюдатель, в будущем генерал, Ян Гамильтон сказал: единственно, на что способна кавалерия перед лицом пулеметных гнезд, — варить рис для пехотинцев. Это замечание заставило Военное министерство недоумевать: не повредился ли умом наблюдатель после стольких месяцев пребывания на Востоке? Когда Макс Хоффман, еще один будущий генерал, который также в качестве наблюдателя находился на русско-японском фронте, пришел примерно к такому же заключению, генерал Мольтке заявил: «Никогда еще не было таких полоумных способов ведения войны!»