Асквит, не имевший намерения ввергать раздираемую разногласиями страну в войну, с приводящим в бешенство спокойствием продолжал ждать событий, способных изменить точку зрения пацифистов.

Тридцать первого июля в своем дневнике он бесстрастно записал:

«Главный вопрос заключался в том, следовало ли нам вступать в войну или остаться в стороне? Разумеется, всем хотелось остаться в стороне».

В ходе заседаний кабинета тридцать первого июля Грей, занимавший менее пассивную позицию, высказался довольно прямо. Он заявил, что политика Германии является политикой «европейского агрессора, такого же, как Наполеон» (имя Наполеона имело для Англии лишь одно значение). Наступило время, убеждал он министров, когда откладывать дальше решение — поддержать Антанту или соблюдать нейтралитет — уже невозможно. Он сказал, что если будет избран нейтралитет, то он не будет тем человеком, которому, придется проводить эту политику. Подразумевавшаяся угроза подать в отставку прозвучала так, как будто он уже сделал это.

«Казалось, будто все разом ахнули», — писал один из министров. На несколько мгновений воцарилась мертвая тишина, члены кабинета замерли, неожиданно пораженные мыслью о том, что их существование как правительства поставлено под сомнение. Никакого решения принято не было, и заседание пришлось отложить.

В ту пятницу, канун августовских банковских каникул, фондовая биржа закрылась в 10.00 утра, охваченная волной финансовой паники, начавшейся в Нью-Йорке после того, как Австрия объявила войну Сербии. Стали закрываться и другие европейские биржи. Сити дрожал, предвещая гибель и крушение международных финансов. По свидетельству Ллойд Джорджа, банкиры и бизнесмены приходили в «ужас» при мысли о войне, которая разрушила бы «всю кредитную систему с центром в Лондоне». Управляющий Английского банка посетил в субботу Ллойд Джорджа и информировал его о том, что Сити «решительно выступает против нашего вступления» в войну.

В ту пятницу лидеры консерваторов собрались на совещание в Лондоне, чтобы обсудить кризис. Многих пришлось вызвать из-за города, где они проводили конец недели. Душа, сердце и движущая сила англо-французских «переговоров» — Генри Вильсон стремительно подбегал то к одному, то к другому участнику совещания, умоляя, требуя, доказывая необходимость немедленного принятия решения. Он твердил, что нерешительные либералы станут причиной позора Англии, если отступят в этот момент. Общепринятым эвфемизмом совместных планов Генерального штаба были «переговоры». Формула «никаких обязательств», разработанная первоначально Холдейном и вызвавшая недовольство Кэмбелла-Баннермана, отклоненная лордом Эшером и упомянутая в 1912 году Греем в письме к Камбону, все еще отражала официальную позицию правительства, несмотря на всю свою бессмысленность.

И действительно, война, как говорил Клаузевиц, является продолжением национальной политики, это же относится и к военным планам. Англо-французские планы, разрабатываемые в мельчайших подробностях в течение девяти лет, были не игрой, не фантазией или упражнениями на бумаге с целью отвлечь и занять умы военных, чтобы они не натворили других бед. Планы были либо продолжением политики, либо ничем. Они ничем не отличались от соглашений между Францией и Россией или Германией и Австрией, кроме заключительной юридической фикции, что они не «обязывают» Англию предпринимать какие-либо действия. Члены парламента или правительства, которым это не нравилось, просто закрывали глаза, а другие, как загипнотизированные, верили в эту выдумку.

Камбон, встречаясь с лидерами оппозиции после мучительного интервью с Греем, теперь полностью пренебрегал дипломатическим тактом. «Все наши планы составлялись совместно. Наши Генеральные штабы проводили консультации. Вы видели все наши расчеты и графики. Взгляните на наш флот! Он весь находится в Средиземном море в результате договоренности с вами, и наши берега открыты врагу. Вы сделали нас беззащитными!» Он повторял: если Англия не вступит в войну, Франция никогда ей этого не простит. Он заканчивал свои тирады, с горечью восклицая: «А честь? Знает ли Англия, что такое честь!»

У разных людей представления о чести разные, и Грей знал, что до вторжения в Бельгию переубедить пацифистов не удастся. В тот же день он отправил французскому и германскому правительствам телеграммы с просьбой дать официальные подтверждения в том, что они будут уважать нейтралитет Бельгии, «если другие державы не нарушат его». Через час после получения этой телеграммы — поздно вечером тридцать первого июля — французы прислали положительный ответ. От Германии ответа получено не было.

На следующий день, первого августа, этот вопрос был вынесен на обсуждение кабинета. Ллойд Джордж водил пальцем по карте, показывая путь немцев, который, как он считал, будет пролегать через ближний угол по кратчайшей линии в направлении Парижа, но, по его словам, это будет «незначительное нарушение». Когда Черчилль потребовал предоставления ему полномочий для мобилизации флота, то есть призыва моряков-резервистов, кабинет после «резких споров» высказался против. Когда Грей попросил санкционировать выполнение обязательств перед французским флотом, лорд Морли, Джон Бэрнс, сэр Джон Саймон и Льюис Харкорт стали угрожать отставкой. За пределами кабинета распространялись слухи о последних демаршах кайзера и русского царя и о германских ультиматумах. Грей вышел из зала заседаний, чтобы поговорить с Лихновским по телефону, тот неправильно его понял, невольно вызвав, таким образом, бурю в душе генерала Мольтке. Он также встретился с Камбоном и заявил ему: «Франция сейчас должна сама принять решение, не рассчитывая на помощь, которую мы в настоящий момент не в состоянии оказать». Он вернулся на заседание кабинета, а Камбон, бледный и растерянный, сел в кресло в кабинете своего старого друга сэра Артура Николсона, постоянного заместителя министра. «Они собираются бросить нас», — сказал он.

Редактору газеты «Таймс», спросившему его, что он собирается делать, Камбон ответил: «Я подожду, чтобы узнать, не пора ли вычеркнуть слово «честь» из английского словаря».

Никто из членов кабинета не хотел сжигать за собой мосты. Отставками только угрожали, но их не подавали. Асквит, проявляя сдержанность, говорил мало, он ждал развития событий дня, подходившего к концу в атмосфере лихорадочного обмена депешами и растущего безумия. В этот день Мольтке отказался двинуть армии на восток, лейтенант Фельдман захватил Труа-Вьерж в Люксембурге. Мессими подтвердил по телефону приказ о десятикилометровом отводе войск, а первый лорд Адмиралтейства принимал своих друзей из оппозиции, среди которых находились будущие лорды — Бивербрук и Биркенхед. Чтобы скоротать время, проходившее в напряженном ожидании, гости после обеда сели играть в бридж. Игру прервало появление курьера с портфелем для срочных донесений. Вынув из кармана ключ, Черчилль открыл его и достал листок бумаги, содержавший лишь одну фразу: «Германия объявила войну России». Он сообщил об этом своим друзьям, переоделся и вышел из дому «как человек, отправляющийся заниматься привычной работой».

Черчилль пересек Хоре гарде перейд и оказался на Даунинг-стрит, прошел через садовую калитку, вошел в дом, где на втором этаже встретился с Греем, Холдейном, ставшим теперь лордом-канцлером, и лордом Крю, министром по делам Индии. Черчилль сообщил им, «что решил немедленно мобилизовать флот, несмотря на решение кабинета».

Асквит ничего не ответил, но, как показалось Черчиллю, был «совершенно согласен».

Провожая Черчилля, Грей сказал:

«Я только что сделал очень важную вещь. Я заявил Камбону, что мы не допустим германский флот в пролив Ла-Манш».

По крайней мере именно так понял Черчилль смысл слов Грея, избегавшего четких и ясных формулировок. Из этого следовало, что английский флот взял на себя определенные обязательства. Дал ли Грей такое обещание или же только намеревался выступить с ним на следующее утро, как утверждают некоторые историки, не суть важно; «как бы то ни было, Черчилль лишь еще больше уверовал в правильность своего решения». Он вернулся в Адмиралтейство и «отдал приказ начать мобилизацию».