Однако, размышляя о предсмертных стихах Рылеева, исследователи часто упускают из виду еще один явный источник его религиозных раздумий — книгу средневекового монаха и теолога Фомы Кемпийского «О подражании Христу», которая была у него в крепости. В начале следствия, 21 января 1826 года, он писал жене: «Пришли мне, пожалуйста, все 11 томов Карамзина Истории… они, кажется, стоят в большом шкафу… да прикажи также приискать в книжных лавках книгу “О подражании Христу”, переводу М. М. Сперанского». «Историю государства Российского» передавать Рылееву было запрещено, но книгу Фомы Кемпийского он вскоре получил. 5 февраля он поблагодарил жену за книгу: «Она питает меня теперь. Советую тебе снова прочесть ее: в час скорби она научает внятнее и высокие истины ее тогда доступнее»^{829}.

Следовательно, дома у Рылеева сочинения Фомы Кемпийского, в отличие от «Истории» Карамзина, не было и в круг его активного чтения до ареста эта книга не входила. Между тем она была одной из главных мистических книг эпохи, в начале XIX века неоднократно переводилась на русский язык. Один из таких переводов осуществил знаменитый государственный деятель Михаил Сперанский, не чуждый увлечения мистикой. Первое издание этого перевода появилось в России в 1819 году, в последний раз перед событиями на Сенатской площади она была издана в 1821-м под эгидой голицынского министерства.

Собственно, смысл этой книги хорошо известен: «…если преуспеяние наше в благочестии поставляем мы в исполнении одних только внешних обрядов, то благоговение наше скоро исчезнет. Но обратим секиру на самый корень древа, дабы, очистив себя от страстей, наслаждаться душевной тишиною»^{830}. Это утверждение современные исследователи называют «индивидуальной религиозностью», а современники Рылеева именовали «внутренней Церковью».

Аскетизм, которым проникнута книга, выражается, в частности, в идее любви людей к Христу даже в том случае, когда ему «было угодно не посылать им никакой отрады», — именно в таком состоянии находился Рылеев в крепости. В сочинении средневекового теолога содержится и много других утешительных для узника изречений, в том числе «о пользе несчастий»: «…суды Божий различны от судов человеческих»; «…весьма великое дело пребывать в повиновении… и не быть в своей власти». Рылеев также мог найти у Фомы Кемпийского оправдание собственному поведению на следствии: «…если Бог пребывает с нами, нам нужно, для сохранения мира, иногда и отступать от наших мыслей». Рассуждал философ и об опасности дружеских связей, отвлекающих человека от познания божественных истин^{831}.

В книге «О подражании Христу» Рылеев мог обратить внимание на мысли, созвучные собственным честолюбивым устремлениям. Еще в корпусе он писал отцу о том, что желает «вознесться» «превыше человеков» и готов для этого стоически переносить «все несчастья, все бедствия»^{832}. Трактат Фомы Кемпийского вполне мог убедить Рылеева в правильности подобных мечтаний — просто действовать следовало не на политическом поприще, а на поприще познания божественной истины: «Кто любит Иисуса и истину, кто действительно углублен во внутреннее и свободен от неправильных привязанностей, тот может свободно обращаться к Богу, возноситься духом превыше самого себя и покоиться усладительно»^{833}.

Все эти «утешительные», «питающие» узника мысли — о противостоянии «земного» и «небесного», о тщете всего мирского, о необходимости жертвы ради торжества Бога, об очищающей силе страдания — можно увидеть в последнем цикле рылеевских стихов.

Михаил Сперанский, переведший книгу «О подражании Христу», был и автором текста, определившего судьбу Рылеева, — приговора участникам тайных обществ. Рылеев по приговору объявлялся виновным в том, что «по собственному его признанию, умышлял на цареубийство, назначал к свершению оного лица, умышлял на лишение свободы, на изгнание и на истребление императорской фамилии и приуготовлял к тому средства, усилил деятельность Северного общества, управлял оным, приготовлял способы к бунту, составлял планы, заставлял сочинить Манифест о разрушении правительства, сам сочинял и распространял возмутительные песни и стихи и принимал членов, приуготовлял главные средства к мятежу и начальствовал в оных, возбуждал к мятежу нижних чинов чрез их начальников посредством разных обольщений и во время мятежа сам приходил на площадь»^{834}.

По «силе вины» заговорщики были разделены на 11 разрядов. Вне разрядов оказались Рылеев и еще четверо заговорщиков, которых «по тяжести их злодеяний» нельзя было сравнить с остальными. В общем списке подсудимых его фамилия стояла второй, силой «злодеяний» он уступал только Павлу Пестелю. Во «внеразрядную» группу вошли также Петр Каховский и активные участники южного заговора Сергей Муравьев-Апостол и Михаил Бестужев-Рюмин. Верховный уголовный суд решил, что «за преступления, сими лицами соделанные, на основании воинского устава (1716 года) артикула 19» следует «казнить их смертию, четвертовать»^{835}.

Однако, как известно, император с таким приговором не согласился. Генерал Дибич сообщил председателю суда князю Лопухину, что «его величество никак не соизволяет не только на четвертование, яко казнь мучительную, но и на расстреляние, как казнь, одним воинским преступлениям свойственную, ни даже на простое отсечение головы, и, словом, ни на какую казнь, с пролитием крови сопряженную»^{836}. Четвертование было заменено повешением. 12 июля в Комендантском доме Петропавловской крепости приговор был объявлен осужденным. Несколько часов спустя, в ночь на 13 июля, он был приведен в исполнение. Местом совершения казни стал вал крепостного кронверка — дополнительного фортификационного укрепления за крепостными стенами.

Перед смертью Рылеев написал жене письмо, проникнутое всё теми же религиозными мыслями: «Бог и государь решили участь мою: я должен умереть, и умереть смертию позорною. Да будет его святая воля! Мой милый друг, предайся и ты воле всемогущего, и он утешит тебя. За душу мою молись Богу, Он услышит твои молитвы. Не ропщи ни на него, ни на государя; это будет и безрассудно, и грешно. Нам ли постигнуть неисповедимые суды непостижимого? Я ни разу не возроптал во всё время моего заключения, и за то Дух Святый дивно утешал меня. Подивись, мой друг, и в сию самую минуту, когда я занят только тобою и нашею малюткою, я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить тебе. О, милый друг, как спасительно быть христианином. Благодарю моего создателя, что он меня просветил и что я умираю во Христе»^{837}.

Через два дня после казни князь Голицын сообщал коменданту крепости, генералу Александру Сукину: «…государь император указать соизволил, чтобы образ, бывший в каземате у Рылеева, и письмо, им писанное к жене, вы доставили ко мне для возвращения жене»^{838}.

«...13-е число жестоко оправдало мое предчувствие! Для меня этот день ужаснее 14-го… По совести нахожу, что казни и наказания несоразмерны преступлениям, из коих большая часть состояла только в одном умысле… Провидение может наказывать за преступные мысли, но человеческому правосудию не должны быть доступны тайны сердца, хотя даже и оглашенные», — писал в записной книжке князь Вяземский, помогавший Рылееву издавать альманах «Полярная звезда», публиковать «Думы» и «Войнаровского». О том, под каким сильным впечатлением от казни заговорщиков находился князь, свидетельствует его письмо жене: «О чем ни думаю, как ни развлекаюсь, а всё прибивает меня невольно и неожиданно к пяти ужасным виселицам, которые для меня из всей России сделали страшное лобное место»^{839}.