На глаза Климентия Яковлевича выдавило предательскую влагу; он окончательно затаился и затих, выжидая.
— У меня, профессор, к вам один вопрос, — послышался мучивший его голос, заставивший и самую глубину его существа содрогнуться, — раньше он никогда не слышал такого давящего, не оставляющего ни малейшей надежды, палаческого голоса. — Кто стоит у вас за спиной и кто вами движет, профессор? Скажите, и вам сразу станет легче, не мучайте себя, исход предрешен.
— Кем? — запротестовал Климентий Яковлевич. — Кем предрешен? Уж не вами ли? — Он хотел засмеяться, не смог, некрасиво оскалился и стал задыхаться, испуганно округлив глаза. — Убийца… палач… вы…
— Я жду, профессор, — оборвал его Меньшенин. — За все ваши тайные черные дела и преступления вас приговорила сама русская земля, и приговор не подлежит обжалованию. — Ваша игра подошла к концу, наберитесь мужества и успокойтесь.
И тогда Климентий Яковлевич окончательно и бесповоротно понял, скорее даже почувствовал приблизившийся вплотную рубеж небытия, — о нем раньше он никогда не разрешал себе думать, а если об этом приходилось с кем-либо говорить, то он вспоминал нечто ординарное и безликое, вроде того, что все там будем, и тотчас, едва успев отвернуться, забывал о своих словах. И вот, еще полный сил, желаний и планов, он должен был смириться и уйти, и причиной тому вот этот сидевший рядом в кресле московский недоносок, каким-то роковым образом вставший у него на пути… И тотчас душа его запротестовала и застонала, так не должно быть, нет, нет, раздался в нем подспудный задавленный крик, нет, это несправедливо, над ним ведь простирается защита могущественных сил, давно уже управляющих миром, планирующих войны и революции, меняющих любые правительства и режимы в любой части света… он одно время усомнился, и вот расплата… да нет, нет, просто какие-то галлюцинации, сон, бред, пожалуй, он еще не проснулся… Как здесь мог оказаться Меньшенин? Кто его впустил?
Попытавшись сесть и позвать жену, он сам не услышал своего голоса, и опять липкий холодный пот покрыл тело — от этого он передернулся.
— Я жду, — вновь услышал он отвратительно бесстрастный голос рядом и скосил глаза, пытаясь поймать взгляд своего палача.
— Послушайте, Меньшенин, — сказал он, собрав всю свою волю. — Я понимаю, вы очень много знаете, за вами, очевидно, большая и преступная стихия… Только напрасно стараетесь, эта страна приговорена высшими тайными силами, она погибнет, исчезнет, никто и ничто не сможет этому помешать… Идите к нам, вы умный и талантливый человек, получите в жизни мыслимое и немыслимое, познаете высшее наслаждение — неограниченную власть, возможность участвовать в конструировании модели нового миропорядка, вы даже сможете предложить миру своего Бога — все будет разрушено здесь, все выродится и вымрет — так решили высшие силы… Они никогда не отступят от своих планов, еще не было такого случая и никогда не будет… ну…
— Вы напрасно расточаете свое красноречие, профессор, — услышал Климентий Яковлевич пугающе ровный голос, только теперь в нем пробивалась насмешливая нотка. — Бабушка еще надвое сказала, здесь мы еще посмотрим. Я и сам мастер напустить в глаза туману… Я жду, профессор, вы не забыли?
— Мне что-то тяжко, — пожаловался Климентий Яковлевич.. — Освободите меня, никто ничего не узнает, клянусь вам. Ведь вас все равно вычислят и найдут, расплата будет ужасной. Подумайте о своем сыне, о жене — у вас такая прекрасная жизнь впереди, вы так молоды…
— Чепуха! — тяжело уронил Меньшенин. — Молодость пройдет, честь останется. Итак…
— Можно задать единственный вопрос? — заторопился профессор. — И потом…
— Хорошо. Слушаю вас…
— Сколько времени у меня осталось? — быстро спросил Климентий Яковлевич, с решительностью и вызовом в глазах. — Только правду, больше ничего не надо…
— Ровно столько, сколько осталось до моего ухода. Едва лишь за мной закроется дверь… Впрочем, коллега, все интересующее нас мы давно знаем. Ваше дело — можете молчать, мое же время истекло, к сожалению, я должен…
Климентий Яковлевич поверил сразу и безоговорочно.
— Вы меня застрелите, зарежете или придушите? — продолжал он выпытывать с болезненным любопытством, и у Меньшенина по лицу пробежала тень легкой улыбки.
— Ну, профессор! — сказал он. — Вас никто пальцем не тронет.
— А как же?
— Очень просто. У вас остановится сердце, оно достаточно потрудилось и изработалось. Вот так, коллега, запустить обратно его никто уже не сможет.
— И кем же это решено? — Голос хозяина от такой вести дрогнул и окончательно сел.
— Вот этого не знает никто… и не должен знать, — ответил гость и встал. Здесь профессор заметил, что его рука, ранее находившаяся во власти Меньшенина, свободна.
— Подождите, — попросил он. — Я скажу… ваш шурин, Вадим Анатольевич Одинцов — вот кто стоит у меня за спиной…
— Зачем вы лжете, профессор, никакая жизнь не стоит такой дорогой цены… Лгать, как мелкому карманнику, — укоризненно заметил Меньшенин. — Прощайте…
— Подождите! — взмолился Климентий Яковлевич. — Я скажу… обещайте не уходить еще пять минут… обещайте!
Бросив взгляд на часы, Меньшенин кивнул и вновь опустился в кресло.
— Сусляков Николай Александрович, — понижая голос до шепота, выдавил из себя хозяин, — хотя это вам ничего не даст, он — на недосягаемой высоте. И штаб по ликвидации этой страны уже сформирован — недра Академии наук… Знаете, вы мне все время нравились… мы бы с вами успешно и дружно работали, ведь вы все равно проиграли… Я знаю эту беспощадную, сокрушающую силу… Зачем вам бесполезный подвиг? Вы же взрослый человек…
— Я тоже кое-что хорошо знаю, профессор. — Беглая улыбка тронула губы Меньшенина, лишь глаза оставались далекими и по-прежнему пугали. — Слышите, прошел первый трамвай… Рассвет близко, мне пора…
— Как… уже?
— Все будет хорошо, — сказал Меньшенин и, не оглядываясь, быстро вышел, и дверь, сделанная по специальному заказу, тяжелая, высокая, с медным узорочьем, бесшумно затворилась за ним. И с Климентия Яковлевича словно тотчас сполз душивший его покров, плотно облегавший тело, — он даже ощутил особую бодрость и ясность. «Провел на бобах, подлец, — ахнул многоопытный профессор. — Идиот, осел, как же я так? Ну, погоди, мерзавец, шарлатан!»
Ловко и привычно сбросив ноги с дивана, уже заранее нацеливаясь на телефон, смутно белевший на большом, заваленным рукописями и книгами столе, профессор рывком вскочил, кипя от негодования и ненависти. И в тот же момент его швырнуло назад — пытаясь удержаться на ногах, он зашатался, хватая воздух широко открытым ртом, в горле застрял плотный ком, а в груди провис горячий, беспорядочно пульсирующий, набухавший камень, все тяжелее распирая ребра. В висках тоненько, пронзительно зазвенело и лопнуло, — надломившись, Климентий Яковлевич рухнул обратно на диван, увидев в самое последнее мгновение открывшийся перед ним, уходящий куда-то в бесконечность ослепительно белый, просторный коридор и неясные призрачные фигуры людей впереди.
И он встал и двинулся вслед за ними.
Дня через два к Одинцову на работу наведался невысокий приветливый гражданин, — докладывая о посетителе, пожилая и никогда не произносившая лишнего слова секретарша, неопределенно кивая в сторону двери, обронила:
— Оттуда, Вадим Анатольевич… Полковник, товарищ Востриков Эдуард Феликсович…
Подняв брови, Одинцов помолчал и бесстрастно сказал:
— Просите, Галина Петровна. Пожалуйста, чаю покрепче…
Потом Одинцов сидел с полковником Востриковым в уютных креслах, — около часа они мирно беседовали о положении дел в институте, затрагивали и более широкие перспективы исторической науки, хотя свелось все к неожиданной, трагической кончине профессора Коротченко от паралича сердца, и только под конец полковник, как бы невзначай, упомянул о Меньшенине, о его весьма загадочном исчезновении, и хозяин кабинета вполне искренне и сокрушенно развел руками.
— Опять прискорбный случай, — подтвердил и полковник. — Мы слишком поздно узнали о приключившемся с ним несчастье. Попросило поинтересоваться этим делом весьма высокопоставленное лицо. Словно в воду канул… как-то даже несерьезно. Впрочем, чего в жизни не бывает? У вас никаких предположений, Вадим Анатольевич, возможно, вы что-либо посоветуете?
