— Весьма, весьма рад, Роман, — поглядывая на племянника, заговорил он. — Теперь спокойно потолкуем, все прояснится. Давай разберем твой очередной этюд… любви к искусству. А то как же так обвалом? Можно подумать, потоп грядет! Послушай, Роман, не возьму в толк, неужели и тебе уже двадцать семь? Что такое? Зачем все так скоро? Неделю назад ты, кажется, заговаривал о женитьбе, хотел познакомить меня со своей новой девушкой…

— Вадим, потолкуем серьезно, — не слушая обеспокоенного дядю, сказал Роман, высоко поднимая рюмку с коньяком. — Жениться на красивой девушке, разумеется, мудро, а главное, весьма лестно и ново. Особенно, если у девушки хороший характер, и если она любит, вернее, говорит, что безумно любит. Что же это, если не подлинное счастье? Выпьем, Вадим, скорее, а то возьму и соглашусь. Придется тебе раскошеливаться.

Лихо проглотив свой коньяк, Роман откинулся на спинку кресла, и в его взгляде проступило что-то неизвестное и тяжелое.

— Ты же дорогой для меня человек, — сказал Одинцов, поднося рюмку к губам и тут же опуская ее на стол. — Пожалуй, что же, приводи завтра невесту знакомиться. — Он запнулся, испытывающе взглянул на племянника, и тот понимающе кивнул.

— Лиокадия, Вадим, а если проще — Лика… Здорово? Такого имени я никогда раньше не встречал… Добрый знак! Добрый знак! И, однако, не будем больше об этом разговаривать, мне пока достаточно и Полины Степановны, по-моему, она в Лику больше меня влюбилась…

— Ну, хорошо, хорошо, — поспешил остановить его Одинцов. — Ты мне сегодня, определенно, не нравишься.

— Я сам себе, Вадим, в последнее время не нравлюсь, — сказал Роман, и Одинцов, чувствуя, что происходящее окончательно выходит из-под контроля, нащупывая верную интонацию, безмятежно кивнул и выпил.

Роман же, позволивший себе в этот вечер несколько преувеличенное выражение своих чувств, окончательно затих и нахмурился; он сам себя поймал на ненужном выпячивании своей радости и влюбленности, когда это уже становится неприятным и для других, и для себя, и все это идет оттого, что он сам не мог понять, что же в самом деле с ним происходит, и нужно ли ему жениться вообще, нужно ли торопиться, особенно сейчас, когда жизнь так хорошо устроена.

Заметив на себе внимательный взгляд, Роман, подчиняясь правилам игры, опять как-то отрешенно улыбнулся, слегка шевельнул руками, показывая, что он подтверждает свои слова, и тут уж ничего не поделаешь.

Одинцов сразу же вновь наполнил рюмки, заметив, что племянник ради приличия с трудом заставляет себя оставаться на месте и может в любой момент сорваться куда-нибудь в ночь, в темные, малолюдные улицы.

— Многоуважаемая Полина Степановна! Прошу вас, пожалуйста, сюда, на наш общий праздник! — повысил голос Одинцов, оглядываясь, и попросил: — Роман, зови Полину Степановну, последнее время она стала плохо слышать.

Роман, обрадовавшись предлогу, с готовностью вышел на кухню, но никого там не нашел и вернулся с клочком бумаги.

— Наша Степановна исчезла, яко дух святый, оставив вот сие эпистолярное послание. — Он помахал перед собой клочком бумаги. — «Дорогие родственники! Вынуждена покинуть вас по весьма срочному и важному делу, — прочитал он, делая глубокомысленное и серьезное лицо. — Вернусь не ранее девяти часов к вечеру. С уважением к вам и пожеланием милостей и благословения Божьего — Полина Радзинская».

— Какой изысканный стиль! — восхитился Одинцов, — Вот что значит без разбору читать истории о любви и верности. Вот тебе пример актера. Знаешь, она последнее время, кажется, пристрастилась на митинги бегать, стала подлинной патриоткой… Это ее личное дело, но кто сварит кофе?

— Я сварю, не надо, Вадим, на нее сердиться, она хорошая и смешная. А чем ей еще жить? — сказал Роман, вновь прошел на кухню, зажег газ, поставил воду для кофе и сел. Теперь у него совершенно изменилось лицо — оно как-то сразу отяжелело, даже постарело, и когда он вернулся в гостиную с двумя чашками темной дымящейся жидкости, Одинцов, сидевший все в том же кресле и, казалось, в той же позе, пристально, из-под густых черных бровей взглянул племяннику в глаза. Роман слегка кивнул и, ставя чашки с кофе на стол, покосился на бутылку с коньяком — ему захотелось выпить еще. Он налил себе, вопросительно взглянул на дядю.

— Что ж, давай, — согласился Одинцов, и они опять выпили, и затем что-то случилось.

Смакуя густой кофе с коньяком, добавленным по примеру дяди, Роман отвлекся лишь на мгновение и тут же услышал упавший и расколовший пространство нежный звон, — ему показалось, что рядом появился некто совершенно посторонний и внимательно наблюдает за ним, — ощущение это было сильным и устойчивым. Ему стало не по себе, и с языка уже была готова сорваться насмешливая фраза о нечистой силе, но, взглянув на дядю, он осекся. Перед ним сидел совершенно незнакомый человек, с пристальными, проникающими глазами, с молодо отвердевшим в какой-то своей далекой мысли лицом. «Что за черт», — сказал Роман самому себе, пытаясь осмыслить происходящее и не подпасть под непонятное настроение, он не терпел душевной дряхлости, не признавал всяческой чертовщины, а сейчас все выламывалось из его недолгого жизненного опыта, и он растерялся.

— Ты совсем не помнишь, отца, Роман? — неожиданно спросил Одинцов, и даже его голос показался Роману чужим, хрипловато-настораживающим, и в то же время опасный рубеж был уже позади, в застывшей было груди вновь стала разливаться слабая, приятная теплота. «Коньяк? С непривычки? — подумал Роман. — Кто знает, возможно, у дяди такой забористый коньяк!»

Он остро взглянул в лицо Одинцова и, не опуская глаз, не скрывая удивления, сказал:

— Мне всегда казалось, что ты терпеть не можешь моего бродягу-отца, и мать об этом говорила… Жив ли он вообще? Что-нибудь случилось?

— Женщина — иной мир, иная планета, к ее словам и оценкам следует относиться весьма сдержанно, — еще больше озадачивая племянника, сказал Одинцов.

— Здесь другое, какое-то загадочное совпадение, — сказал Роман, все еще с некоторой настороженностью присматриваясь к дяде. — Вот уже с месяц мне по ночам грезится именно отец. Не снится, а именно грезится, — уточнил он. — Просыпаюсь и чувствую его рядом, слышу его особый, непередаваемый запах. Самое же забавное, я знал этот запах с детства, горьковатый, свежий… Странно, стоит мне открыть глаза, все исчезает, и я никак не могу вспомнить лица, хотя только что отчетливо его видел. Как это так? И вдруг твой вопрос, впервые, как себя помню. Любопытно… Здесь еще и другое — могу поделиться лишь с тобой. Три дня тому назад просыпаюсь, в голове ералаш, думаю на совершенно неизвестном языке. Оказалось, ко всему букету прибавился еще и арабский, совершенно чуждая мне досель группа… да еще магрибский диалект… Ты понимаешь, что происходит?

Глаза у Одинцова стали совсем бездонными и отрешенными, словно мертвыми, и Романа на какое то мгновение обожгла боль — он испугался не за себя — за грузного, старого человека, заменившего ему в жизни отца и мать, в любую трудную минуту всегда оказывающегося рядом. И вот теперь между ними уже пролегло нечто непреодолимое, — Роман это безошибочно знал, и такое его знание лишь делало его еще более собранным и холодным, и он ничего не мог изменить. Вся его жизнь была лишь подготовкой к предстоящему шагу — он и это хорошо знал. И еще ему казалось, что в нем сейчас сошлись два разных человека, и новый жилец, неизвестный, уверенно и упорно вытеснял старого, и от этого сам он чувствовал какую-то радостную приподнятость: его все время тянуло на шутку, и только выражение лица дяди удерживало.

— Немного потерпи, — неожиданно попросил Одинцов, и в потухших глазах у него стала пробиваться жизнь. — Ничего не могу тебе объяснить, такова твоя участь — ты сам все увидишь и поймешь. Нам осталось недолго быть вместе. — В голосе Одинцова прорезалась несвойственная ему глубокая тоска, и в крупном лице что-то вновь дрогнуло. — Только всегда помни, Роман, твоя участь высока — она определена еще до твоего рождения. Участь воина! И здесь уж ничего не поделаешь. Такова судьба русской земли. А теперь забудь все, что сейчас произошло… давай, я хочу выпить с тобой на прощанье… я это вино берег для такого именно часа.