Прошло еще одно лето, промелькнула и осень, и вот уже густой белый снег засыпал Москву; он тотчас был растоптан людьми и машинами, счищен с тротуаров, собран в большие грязные кучи и вывезен за город на свалку. Не успели справиться с первыми заносами, вновь поднялась метель, и опять на улицы набило много снега; вечером в уютной и теплой профессорской гостиной Одинцов и Меньшенин после ужина сели за шахматный столик. Больше молчали, Одинцов, недовольно выпячивая нижнюю губу, очень подолгу думал над каждым очередным ходом, иногда вскидывая глаза, словно к чему присматриваясь, — играя, он почти никогда не смотрел на зятя, а всегда куда-то мимо. И вот, после очередного умственного усилия, ему показалось, что если он двинет одну из своих пешек в нужном направлении и ситуация на доске изменится в его пользу, то и в жизни наступит перелом к лучшему; он поджал нижнюю губу и двинул пешку; блеснув синеватыми белками глаз, зять в ответ парадоксально неожиданным ходом коня тотчас все и разрушил, и, сколько потом Одинцов ни старался, выхода так и не нашлось. Скрывая невольную обиду, он, улыбаясь, холодно устремил взгляд куда-то в переносье своего противника.
— Не любите вы проигрывать, молодой человек, — вздохнул он, смешивая фигуры.
— Еще? — спросил Меньшенин и, услышав отказ, равнодушно пожал плечами. — Не встречал в жизни любителей проигрывать, — заметил он как бы вскользь. — А по собственному желанию тем более…
— Опыт жизни ничем не заменишь, никакими книжными мудростями, — принял скрытый вызов Одинцов. — А знаете, Алексей, иногда очень выгодно самому проиграть… просто необходимо! Бывалые люди очень часто так и поступают. И взамен жалкого выигрыша приобретают нечто нетленное, во много раз дороже!
— Наука хороша, а совесть?
— Позвольте, позвольте — совесть? Как же страдает здесь совесть? Даже самая обнаженная? Да и что такое — совесть?
— Внутренняя убежденность человека никогда не поступаться истиной, — теперь уже с явным интересом ответил Меньшенин, чувствуя, что вот-вот будет обнаружен какой-то пока тайный смысл неожиданного поворота в разговоре.
— Истина, истина, — вяло шевельнул губами Одинцов. — Только вот кто бы мне, опять-таки, сказал, что же она такое — истина?
— Истина всегда конкретна…
— Конкретна… А скорее очень абстрактна. Вчера была истиной, а сегодня на истину уже и не похожа… бывает, что твоя самая выстраданная истина другому и близко в истину не годится…
— Есть ценности, необходимые человечеству и, в общем-то, мало меняющиеся в обозримом отрезке времени. — По лицу Меньшенина пробежала быстрая, летучая улыбка. — Что, Вадим, — продолжал он, — вы сегодня мрачно настроены? С монографией не ладится?
Одинцов, не рассчитывающий на такое внимание, натянуто улыбнулся и сказал:
— Нет, нет, монография меня не беспокоит, материал вот никак не организуется, слишком много… обычный процесс…
В кабинет заглянула Степановна, спросила, не хотят ли мужчины чаю или кофе, тут же порекомендовала Меньшенину выпить горячего молока, с чем он незамедлительно и согласился, и они опять остались одни; Одинцов слегка прокашлялся.
«Сейчас он скажет о главном, о том, что носит в себе давно, — решил Меньшенин. — Надо как-то помочь ему окончательно освоиться в новых обстоятельствах».
Сгорая от любопытства, о чем могут говорить целый вечер два таких разных человека, как ее хозяин со своим зятем, Степановна, всем своим видом выражая неудовольствие, хотя сама она и вызвалась на это дело, принесла кофе и стакан молока; она все подозревала, что Одинцов как-нибудь потихоньку обижает зятя (почему-то она взяла себе в голову, что Меньшенин безответный и беспомощный человек), и она добросовестно старалась ничего из происходящего в доме не упустить. Поставив кофейник, чашки и вазочку с сахаром, она явно не торопилась уходить, хотя Одинцов уже дважды строго взглянул на нее.
— У нас серьезный разговор, — заметил наконец он, и Степановна, одарив его холодным и даже высокомерным кивком, удалилась, всей своей округлой спиной и даже затылком выражая незаслуженную обиду и недоумение; сдерживая усмешку, Меньшенин разлил кофе по чашкам.
— Очень редкий тип женщины наша домоправительница, — сказал Одинцов, растягивая губы в скупой улыбке. — Ну, да Бог с ней… Она меня всегда почему-то недолюбливала, в ее домашней стратегии противовесом мне сначала была Вера, затем сестра, а вот теперь она перенесла свою привязанность на вас. Нелегкое испытание, смотрите.
— Ничего, — бодро отозвался Меньшенин, — выдержим…
— Я хотел спросить у вас, Алексей, кое о чем. — Одинцов придвинул к себе чашку с кофе, помедлил. — По поводу ваших новых идей и планов научной работы до меня доходят очень противоречивые слухи. Не могли бы вы сами познакомить меня… хотя бы с основными положениями… А то как-то даже неудобно, меня спрашивают, а я ничего не могу сказать. Кроме того, вы член ученого совета…
— Я и сам пока еще мало что могу понять, — прихлебывая кофе, ответил Меньшенин, вскидывая глаза на шурина, ощутившего в этот момент нечто вроде неожиданной слабости и даже легкого головокружения.
«Прежде всего имеем поклониться Триглаву, — начал как-то чуть-чуть нараспев Меньшенин с легкой усмешкой, но глаза у него разгорались и становились глубже и пронзительнее, — а потому поем ему вечную славу, хвалим Сварога, деда божия… Зачинателю всех родов; он вечный родник, что течет во времени из своего истока, который никогда и зимой не замерзает. Пьющие ту живую воду, „живихомся“… Пока не попадем до его райских лугов.
И богу Перуну, громовержцу, богу битвы и борения… который не перестает вращать коло (круг) жизни в Яви и который ведет нас стезей правды до брани и до великой тризны о всех павших, что идут к жизни вечной до полка Перунова…
И богу Свентовиду славу поем, он ведь бог Нави и Яви, а потому поем песни, так как он есть свет, через который мы видим мир и существует Явь. Он нас уберегает от Нави, ему хвалу поем, пляшем и взываем, богу нашему, который землю, солнце и звезды вершит… отречемся от злых деяний наших и течем к добру… ибо это великая тайна, Сварог — Перун есть, и Свентовид. Те два естества отрождены от Сварога и оба Белобог и Чернобог борются, Сварог же — держит, чтобы Свентовиду не быть поверженному… и тут ждет отрок, отверзающий те ворота, и вводящий в него, — то прекрасный Ирий (рай), и там река течет, которая отделяет Сварога от Яви, а Числобог учитывает дни наши, говорит богу свои числа, быть ли дню Сварогову или же быть ночи… Слава богу Перуну огнекудру, который стреляет на врагов и верного ведет по стезе, он есть честь и суд винам, так как Золоторун милостив и праведен есть». — Меньшенин замолчал, лицо у него стало еще строже, и он, скрывая волнение, небрежно допил остывший кофе и спросил:
— Вижу, я вас несколько озадачил?
— Честно признаться, я никогда не встречал подобного текста, — с легкой завистью к молодости и увлеченности зятя, подтвердил Одинцов. — Откуда?
— В том и корень! Трудно объяснить, еще труднее поверить. — Легким рывком освободившись от обволакивающего уюта низкого удобного кресла, Меньшенин прошелся по кабинету. — Да, труднее всего поверить… По утверждению моего знакомого, текст из древней языческой славянской книги. — Остановившись и представляя собеседнику возможность вдуматься и глубже осознать важность услышанного, он опять, посмотрел с легкой выжидающей усмешкой, но Одинцов, хотя все сразу понял, недоверчиво оттопырил нижнюю губу, что у него всегда указывало на интенсивную работу мысли.
— Что же, новый, досель никому не известный источник? — спросил он, глядя прямо в глаза зятю с поощрительной недоверчивостью.
— Разве главное в этом? Источник! Источник! — не стал томить его Меньшенин, с неприятной чуткостью отмечая начало нового противоборства. — Пусть даже подобного фантастического источника пока — заметьте себе! — пока и не найдено… Что с того? Неизвестность-то остается!
Улыбка погасла на лице Одинцова.
— Опять вас, Алексей, к пропасти влечет, — поморщился он, не скрывая недовольства и раздражения. — Характер у вас! Вы же знаете мою любознательность… Что же это все-таки за источник, и что он дает нового в сравнении с тем, что уже есть?
