Машины

аша маленькая литография, открытая в 1886 году, росла, как молодое деревцо. Любо было смотреть, когда привезли и поставили первую маленькую машину. А когда машина пошла в ход и заговорила на своем веселом языке, все столпились вокруг и глядели и не могли наглядеться. Мы были, как фокусники в городе: всем было интересно взглянуть, как в этой маленькой мастерской машина фокусы делает и одну за другой печатает картины.

Но через три месяца мы поставили уже вторую машину, такую же веселую да ловкую, а через полгода — и третью…

Степенные деловые москвичи из купечества стали даже головой покачивать: не понять, что такое и творится здесь: мастерская у них маленькая, машинки работают маленькие и хозяин — мальчуган: с рабочими в трактир ходит, как с товарищами… Стыда нет, право, ездят по реке все вместе, песни поют, и хозяин с ними, да еще и жена хозяина; на что похоже?

Мы все были молоды и очень веселы, и пожилые соседи не прощали вам нашего беззаботного веселья.

— Этому шуту гороховому, хозяину ихнему, Ваньке Сытину, не миновать прогореть… С сумой пойдет… Шутка ли: праздник придет, так они всем табуном в двадцать человек на бульвар выйдут — ровно хоровод какой, прости господи…

Когда к нам привезли третью машину и я пригласил рабочих вспрыснуть покупку, опять соседи и кумушки чесали на наш счет языки и предсказывали мне скорое разорение.

— Давеча-то, давеча!.. Всей гурьбой человек в тридцать в трактир ввалились и прямо в большой зал: хозяин, мол, пригласил, машину вспрыснуть. Хорош хозяин, нечего сказать, с рабочими по трактирам валандается да все их «милыми товарищами» величает. А товарищи-то колесо вертят… Нет, не будет проку тут — по миру пойдет… Рабочие ему и покажут, как вожжи-то распускать… Баловство-то это боком у него выйдет!..

Под этот неумолчный ропот соседей нам было еще веселее работать. Дело у нас спорилось и прямо кипело. Заказы были большие — только поспевай готовить, и очень скоро в нашей маленькой мастерской стало нам тесно. Купили мы дом на Пятницкой улице и переехали туда. Все наладили, оборудовали, поставили машины, но прошло немного времени — и опять нам тесно и опять пришлось открывать три маленькие добавочные мастерские. А работа шла все так же весело и дружно. Уже кое-кто из мастеров свое дело завел и отошел от нас, но на смену им другие встали из своих же понаторевших рабочих. Теперь уже не приходилось вертеть машину руками: уже паровая машина работала. А через три года опять переехали — в наш второй дом и поставили первую ротационную машину… Какая это была радость и какое удовлетворение! А скоро к ротационной машине добавили еще редкий экземпляр двухкрасочной машины, выписанной из Австрии для печатания отрывного календаря. Так и сдвинулись мы с места… Тронулся лед, началось половодье, и понеслись мы все вперед и вперед. Работа, работа, работа!.. С каждым годом мы все обрастали, и все чаще прибывали из-за границы новые и новые машины. Казалось, конца не будет этим машинам. Уже вокруг них образовался огромный человеческий муравейник, уже рабочие считались тысячами, а машины все прибывали. Уже немыслимо было соединить дело в одном месте, уже работа кипела в трех местах в Москве, а четвертое наладилось в Петербурге… И не какое-нибудь, а целый городок вырос вокруг наших машин.

И по мере того, как все это ширилось и разрасталось, душа наполнялась радостным удовлетворением.

Большое, ясное, настоящее дело выросло из ничего!.. Сотни машин и тысячи людей работали над широкой просветительной задачей… Значит, не даром же проходит жизнь, а что-то делается, развивается, растет… Задача жизни — служить человеку и человечеству. Мы служим родине нашей, России, нашему безграмотному народу, не получившему своей доли в культурном наследии человечества. Еще не видно было конца нашей дороги, и перед нами еще стоял темный, дремучий лес. Но мы шли к цели с нашими машинами и с нашей армией рабочих. Уже и сейчас у нас было столько машин, что мы без особого напряжения могли бы обслуживать всю грамотную Россию: всем школам дать учебники и всем читателям — книги. Но что же это будет, когда вся Россия начнет читать и все русские дети побегут в школу? Тогда наше большое дело стало бы только каплей в море, ибо воистину беспределен был темный океан русской безграмотности.

Но я верю, твердо верю, что эпоха безграмотности придет к концу. Власть тьмы пройдет, как наваждение.

Пожар фабрики

ода два спустя после русско-японской воины в газете «Гражданин» князь В. П. Мещерский сообщил о разговоре с Плеве. Из этого разговора было совершенно очевидно, что инициатором японской войны надо считать министра внутренних дел Плеве. Это была его мысль и его горячее желание.

— Маленькая победоносная война, — говорил Плеве Мещерскому, — нам более чем необходима. Она отвлечет общество от вопросов внутренней политики и предохранит Россию от революции.

Короче сказать, всесильный министр Плеве смотрел на войну, как на горчичник, и безбоязненно поставил его на шею России. Но война вышла не маленькая, а большая и не победоносная, а бесславная. Революцию она не отдалила, а приблизила. Ближайшим результатом «горчичника» был лес белых русских крестов, выросший на далеких полях Маньчжурии.

Вскоре русские пушки, возвратившиеся с Дальнего Востока, загремели по русским городам и старая столица России — Москва отведала картечи… Началась революция.

В мою задачу не входит описание революции пятого года. Но случилось так, что фабрика Сытина была чувствительно задета волной московских событий.

Как это случилось? Почему мирное книгоиздательство, печатавшее букварь и школьные учебники, оказалось в ответе? Дело в том, что рабочие Сытинской фабрики считались как бы застрельщиками революции, а фабрика, где они работали, открыто называлась администраторами осиным гнездом. Отношения с рабочими у нашего Товарищества были всегда хорошие, и Товарищество со своей стороны принимало все меры, чтобы улучшить жизнь рабочих. При фабрике была огромная школа рисования для рабочих. Была большая и прекрасно составленная библиотека, которой заведовал В. И. Сытин. Была образцовая столовая под наблюдением и руководством самих рабочих, хорошо поставленный кооператив для удешевления питания рабочих.

Но это и все. Никакого участия в политической жизни рабочих Товарищество, конечно, не принимало. Но самое производство у нас требовало высокого интеллектуального развития рабочих, тем более что все технические должности на фабриках замещались своими же рабочими и руководителем фабрики был В. П. Фролов, сын дворника, пришедший на фабрику мальчиком, получавшим 4 рубля в месяц, и ставший впоследствии директором и одним из главных пайщиков предприятия.

Я не могу отрицать, что рабочие нашего Товарищества принимали участие во всех крупнейших событиях революции 1905 года. Это бесспорно. Но почему адмирал Ф. В. Дубасов, стоявший во главе московской администрации, решил наказать Товарищество и даже просто фабричное здание, этого я до сих пор не могу взять в толк. А между тем это было так, и все события, о которых я сейчас буду говорить, были установлены потом на суде целым рядом свидетельских показаний и могут считаться бесспорными.

Поздно ночью три пожарные части привезли на фабрику несколько бочек керосину и, под охраной целого полка солдат, облили легко загоравшиеся материалы, которые были в производстве (книги, картины, бумага). А затем с факелами в руках пожарные ходили с места на место и поджигали. Когда же служащие и рабочие фабрики кидались тушить огонь, то их отгоняли прикладами, и отгоняли с таким усердием, что один из администраторов с перепугу залез в водосточную трубу и просидел там почти целый день. Поджог фабрики, сделанный по приказу властей и при участии войск, был совершен в мое отсутствие. Я же в это время, спасаясь от возможного ареста и от очень возможного убийства, решил уехать в Петербург и выждать там, пока затихнет московская буря. Я должен был выехать вместе со священником Петровым, который тоже имел основания опасаться, но на вокзал я приехал один и застал на вокзале настоящий военный лагерь. Все залы и буфет были наполнены солдатами и офицерами Семеновского полка, и весь вокзал очень походил на походный бивуак. В вокзальном буфете меня увидел мой хороший знакомый Соедов, сидевший за столиком с офицерами, и мы издали раскланялись. А через минуту встревоженный Соедов сделал мне таинственный знак рукой и, улучив момент, прошептал: