— Интерес, брат, его кормить надо, — Григорий Филиппович, кажется, просыпается. — А пока что использую я сам себя на пятьдесят процентов.

— То есть?

— Вот сижу на работе и знаю, что мог бы сделать в два раза больше. Только никто этого не требует. Все, что нужно, я делаю, и все довольны.

— Реализовать свои способности тоже, говорят, не просто, — вставляю я.

— Дело не в этом. Для выявления способностей нужны условия. Чтобы расти как инженеру, нужна сложная техника, чтобы раздвигать масштабы работы, нужно двигаться по служебной лестнице, — Григорий Филиппович даже оживился. — Сложной и меняющейся техники у нас нет, а служебная лестница заранее размечена. Через двадцать лет я буду старшим инженером, через тридцать лет — замом и так далее.

— А ты увольняйся, ищи работу с перспективой.

— Не могу: очередь на квартиру скоро подойдет.

— Ну потом уволишься, как получишь.

— Квартира-то ведомственная, уволишься — отберут. — Интерес к беседе у соседа начал медленно затухать. Мне становится не по себе.

— Тогда начни работать, как вол.

Он, как конь, размахивает головой.

— Я что, лучше всех? Ты хочешь, чтобы я всех друзей потерял?

— Ну… тогда напейся до состояния мешка.

— Тоже не могу, — Григорий Филиппович вздыхает. — Жена развод даст, это ей раз плюнуть.

— Вот что. Живи тогда женой, ходи на рыбалку, купи машину…

— Это все развлечения, а мужчине надо дело, — он щупает себя за нос, — дело надо.

Круг замкнулся. Мне становится грустно. Я мысленно стараюсь отпихнуть от себя всю эту свору проблем. Ведь, если рассудить формально, я, учась, борюсь за то, что имеет он. Я не знаю производства, а вот такие «просветители» прямо по рукам бьют. И безысходность-то у него какая-то липкая, достоверная. В конце концов, получается так, что каждый имеет то, что он заслуживает. Какой, однако, вечер испорчен. Я закуриваю.

— Вообще-то говоря, Григорий Филиппович, я хотел бы от тебя услышать не это. Дело, о котором ты мечтаешь, — это, по-моему, удел молодых.

— То есть?

— Мы этим летом работали в тайге: валили лес, строили. Так вот, кто помоложе, тот шел пилить и таскать сосну. Причем каждый норовил за комель ухватиться. За день натаскаешься — руки, ноги гудят, зато куча леса до небес. Удовлетворение полнейшее, потому что результаты труда — вот они, только глаза подними. А вот опалубку под бетон у нас делали ребята постарше, те, что пришли в институт после армии. Молодежь на эту работу не загонишь — сложно, ответственно, терпение требуется. А те, что постарше, — они понимали, что это нужно делать, и делали. И удовольствие от работы у них было другого рода.

— Ты что, считаешь, что мой подход к делу незрелый?

— Так получается. Должно же быть в деле еще что-то, кроме престижности…

— Зарплата.

— …скажем — красота.

— Какая красота?

— Красота дела — это точность, широкий захват, качество, я бы сказал — скрупулезность, исчерпанность, четкость…

— Ну-у, наговорил. Ты просто теоретик и не знаешь жизни, — подытоживает Григорий Филиппович. — Кстати, жить только женщиной нельзя. Она сама тебе это не позволит. Смешные они все — бабы.

— В чем?

— В принципах, в начинаниях, в желаниях. — Он некоторое время молчит. Потом снова закуривает. — Извечная и недосягаемая мечта всех мужчин — любить женщину без оглядки. И большая глупость. Хотелось бы, конечно, в лице женщины видеть существо, которому можно доверить все, включая тонкие душевные места, и погреться этим доверием. Однако впоследствии почему-то оказывается, что она тебя и любила-то за то, что не подозревала о существовании этих самых тонких мест. Смешно.

Я вдруг слышу шаги, вижу приближающуюся Татьяну и, неожиданно для себя, встаю. Потом соображаю, что это зря, но делать уже ничего не остается, и я прощаюсь с Григорием Филипповичем. Тот поглядывает на меня с каким-то отвратительным пониманием.

— Зашла сегодня в гости к девчонкам в общежитие, — щебечет Таня сзади меня, — у них так весело. Маша Кузнецова, да я тебе о ней рассказывала…

Мы идем через двор, я угрюмо молчу. Закрыв на щеколду дверь, мы проходим в свою пристройку.

— Саша, ты что, с Гришкой беседовал? — доносится из спальни голос хозяйки.

— Да.

— Зря теряешь время, он неисправимо ленив. — Это, конечно, сугубо женская точка зрения.

Таня посматривает на меня чуть виновато, но, мне кажется, я этого не добивался. Мне вообще все равно.

Вечер. Мы с Таней стоим в очереди в кафе. Очередь небольшая, но есть. Кафе это отличное, и мы сюда частенько заходим.

— Обрати внимание на это семейство — вот это школа! — говорю я ей.

За столиком неподалеку расположился серьезный мужчина, про которого мой дед бы сказал: «Такой чемодана не отдаст». Рядом с ним чинно сидят двое сыновей, одному лет десять, другому — лет пятнадцать. Невысокая худощавая женщина, видно мать, их обслуживает. Она уже побежала за третьим плотно загруженным подносом. Мужчины терпеливо ждут. Они свое дело знают.

— Какое нахальство! — замечает Таня и, насмотревшись, вдруг направляется к их столику.

Она начинает говорить, что им всем должно быть стыдно, и объясняет почему. Мужчина смотрит на нее оловянными глазами.

— Это ваш муж? — спрашивает он, когда Таня кончила, и тычет в мою сторону пальцем. Не дождавшись ответа, заявляет: — Идите учите его. Меня учить не надо.

— Мне вас просто жалко, — говорит Таня.

— Таня, — подхожу я, — не обижай товарища, его и так природа обделила.

— Молокососы, — шипит «товарищ», не глядя на нас.

Его подошедшая супруга с тревогой смотрит на насупившегося мужа. Я чувствую, что она хочет, не разобравшись, ударить по нам. Поэтому я увожу Таню от бесполезных разговоров. В очереди уже стоять не хочется. Я предлагаю зайти в другое кафе, что мы и делаем.

Помещение узкое, длинное и закручивается в виде запятой. Наш столик находится посередине, так что мы видим весь зал. Недалеко от дверей расположилась небольшая музыкальная группа из саксофониста, баяниста, ударника и контрабасиста. Изредка на маленькую сцену выходит певец и начинает тревожить нас есенинскими откровениями. Но я бывал в этом кафе и знаю, что к середине вечера в душу публики начнут вливать тяжелую эмигрантскую тоску. А кульминация — песни слепых, искалеченных, лишившихся на некоторое время свободы из-за коварности женщин. Эрудиция на этот счет колоссальна. Но это в конце, а пока нам тепло, уютно, дел переделано за день много и можно заслуженно отдохнуть.

Мы сделали заказ и выжидаем. Вдруг в дверях появляется не кто иной, как Миша Болотов. Он шарит взглядом по столикам в поисках свободного места. У нас их целых два, поэтому он, вполне естественно, спешит «на огонек».

— У нас все занято, заказ уже сделали, — говорю я ему.

Таня смотрит на меня удивленно. Мишка все равно садится напротив. Болотов парень умный, и я ему рад.

— К несчастью — это мой друг, — говорю я со вздохом и представляю их друг другу. — Три ужасных года в одной комнате прожили.

Миша улыбается, хочет что-то мне ответить, но мешает, видно, небольшая деталь — мы не одни. И он решает подождать и осмотреться.

— Так вы уже действительно сделали заказ? — спрашивает он Таню.

— Да, но мы сейчас официантку позовем.

— Миша, — вмешиваюсь я, — ты что, мне не веришь? И это друг называется.

— Несерьезный человек, — бросает он Тане, как старому приятелю, и сдвигается в кресле так, что мне начинает казаться, что это я к ним подошел, а не он к нам.

— Ты почему один, а где Валя? — интересуюсь я.

— Она тебя сегодня что-то искала, — нагло врет Мишка, — видимо, хотела пригласить куда-нибудь.

— Миша, ты извини, но повода для ревности я тебе не давал.

— Странный ты человек, Иванов. Какая может быть ревность, если она моя родственница.

— Стал бы я ночи напролет с родственницей на подоконнике сидеть, как ты.

— Ну, не ночь, а, скажем, полчаса, — быстро ориентируется Мишка. — Она мне про тебя говорила. Кому, как не двоюродному братцу доверять душевные тайны.